всеми ее страстями точно так же некрасива и так же усыпана шелухой и отбросами, как любая другая кухня, скрывающаяся за каждым красиво накрытым столом. А ему, избегавшему общения с внешним миром отшельнику, всякая кухня была чужда. Как домашняя, так и общинная.

Но правильно ли это? Разве он не сидит всю свою жизнь за накрытыми столами: у матери, у тестя, у Виленской общины, у всего народа Израиля? Другие пекут, прядут, шьют, тачают сапоги, а он изучает Тору, только изучает Тору. А когда он иной раз выходит из-за накрытого для него другими евреями стола, то тут же начинает бросать себе самому один упрек за другим. Себе самому он не позволяет вмешиваться в общинные дела…

Чтобы освободиться ото всех этих самокопаний и ослабить ощущение падения, есть только одно средство: изучать Тору!.. Немедленно возвратиться к драгоценной Геморе, которую он оставил открытой в полдень. А ведь именно в Геморе сказано, что если у кого-то болит голова, он должен изучать Тору.

Гаон велел тут же снова запереть тяжелые ставни. Потом сам опустил и запер на цепочку заслонку, отделявшую его комнату от кухни. В уединенности и темноте снова зажглась восковая свеча — маленький маячок в море святых книг.

Но как только старый отшельник ткнул пальцем в то место в книге, на котором остановился и где были положены его очки в серебряной оправе, он сразу же почувствовал, что изучать Гемору сейчас не в состоянии. Для этого ему не хватало чистоты сердца, ясности головы и уверенности, что он делает тут по-настоящему великое дело своим вечным изучением Торы для всего народа Израиля и для себя самого. Все это было сейчас словно закрыто туманом, пылью заоконной жизни, сварой на большой общинной кухне. Наверное, нечистое завещание Риваша, в котором такое изучение Торы истолковывалось как гордыня, все-таки дурно повлияло на него…

Чтобы дать осесть всей этой духовной пыли и достичь равновесия для изучения Торы, у Виленского гаона тоже было средство — почитать «постороннюю книгу». И не просто так почитать, для удовольствия, но для того, чтобы огорчиться… Для этого подходили самые горькие главы из еврейской истории в плохих переводах и в рукописях. Истории про разрушение Второго храма, про восстание Бар-Кохбы, про крестоносцев, про сожжения на кострах, кровавые наветы и обвинения в отравлении колодцев и про не о такие уж далекие времена хмельнитчины…

На этот раз он вытащил старую книгу, переплетенную в непродубленную телячью кожу, с медными застежками. «Бе-эмек га-баха», то есть «В долине плача», называлась эта книга. Написал ее бежавший из средневековой Испании марран. Гаон принялся листать ее прозрачным пальцем и старческими глазами стал читать о том, что случилось триста лет назад, во времена Фердинанда и Изабеллы, да будут их кости растерты в прах! Как будто клубок ядовитых змей, предстали перед его глазами страшные преследования, устроенные монахом Торквемадой в Кастилии и священником-хугларом[332] в Арагоне против всех, кого подозревали в тайном служении еврейскому Богу. Из них живьем вырывали куски плоти, ноги совали в кипящую смолу, даже маленьких детей клали в коляски с гвоздями, чтобы они оговорили своих собственных родителей. Тех, кто не хотел сознаваться и раскаиваться, заживо сжигали. Приговоренные должны были идти к месту казни в позорных одеяниях, разрисованных огненными чертями. «Санбенитос» называли эти одеяния. Босые, с трефными поминальными свечами в окровавленных, поврежденных пыточными инструментами инквизиции руках… Еврейские священные книги, и прежде всего Талмуд, пылали на всех главных площадях в Сарагосе, Толедо и Кордове точно так же, как те, кто в них заглядывал. Если кому-то удавалось бежать, то изображавшее его чучело, одетое в позорные одеяния, сжигали на рынке, а его имущество конфисковали в пользу государственной казны. Одновременно с этим посылали тайные письма во все католические страны: в Рим, и во Францию, и в Венецию, — где бежавших ловили, как опасных преступников, и снова пытали и жгли, как и в проклятой Испании.

Чем дольше читал гаон, тем больше сжималось его слабое сердце. Сначала он только тихо вздыхал и качал своей большой головой, потом стал бормотать и шептать с виленским произношением, как всегда, когда чувствовал сильную горечь:

— Ах, нечестивцы, ах, убийцы! «Караул!» — кричали они. Владыка мира! «Доколе нечестивым, Господи, доколе нечестивым ликовать?»[333] Какие звери!.. Почему Ты это замалчиваешь?

Шепот скоро перешел в тихий плач. Всхлипывая, как ребенок, старый аскет закрыл книгу, сдвинул очки на свой выпуклый лоб и положил острые локти на переплет из ворсистой телячьей кожи, будто пытаясь поплотнее закрыть эту книгу, чтобы страшные картины больше не вырывались из нее. Чтобы они оставались внутри, зажатые в буквы шрифта Раши. Но боль была все еще велика, и из закрытых глаз без ресниц капали на ворсистый переплет старой книги похожие на бриллианты слезы.

Еще несколько таких слез, и на болевшем сердце станет легче, а в потемневших глазах снова зажжется свет.

Он опять возьмется за изучение Геморы с тем же пылом и постоянством, как сегодня перед визитом посланца из Пинска.

И в его чистом, осветленном еврейскими бедами сознании не возникло даже тени подозрения относительно того, что двух кошерных посланцев, которым он час назад поручил разъезжать по Литве и Белоруссии, он снабдил начертанным на пергаменте письмом-херемом, похожим… конечно, ни в коем случае не рядом будь упомянуты, но все-таки похожим на те самые письма, которые испанская инквизиция рассылала вслед бежавшим марранам. Их тоже преследовали за то, что они надевали чистые рубахи в канун субботы, ели чолнт или омывали покойников по еврейском обычаю — все это были не более серьезные вещи, чем те, за которые Вильна преследовала «секту», или «подозрительных», как их здесь называли…

Ему, старому жалостливому еврею, даже в голову не приходило, что сожжения «извращенных сочинений», каковые он не раз инициировал перед притвором Большой синагоги, и планируемое им публичное сожжение «Завещания Риваша», которое он только собирался провести публично, сильно напоминали прежние костры из еврейских книг на главных площадях Кастилии и Арагона, о которых он только что читал. А то, что он когда-то выставил проповедника Абу из Глуска привязанным к позорному столбу посреди Синагогального двора, и то, что он сам велел пороть посланцев из Межеричей и Карлина и плевать им в лицо у входа в Большую синагогу, немного напоминало тех «согрешивших», которых когда-то водили по улицам Мадрида и Гранады одетыми в позорные одежды с изображениями танцующих чертей и с зажженными свечами в искалеченных руках; что в своей основе