И наверное, реб Саадья понял этот знак, потому что он как-то весь встрепенулся. Его толстое тело пришло в движение. Он взглянул на посланца из Пинска, взглянул на гаона и принялся неуверенно расчесывать жирными пальцами свою широкую бороду.

— Итак, учитель наш Элиёгу, что мне теперь делать? Ведь учителю нашему Элиёгу известно, что все общинные деньги уже вышли. Конфликт с этими молодчиками из «секты», продолжающийся с тех пор, как в Бродах был объявлен первый херем, сожрал все, что накопила наша община. Пусть это останется между нами. Мы задолжали откупщикам за всякие подати: за подать на землю, за подушный сбор и за патенты. И пусть учитель наш Элиёгу не забывает, что с 5550 года[322] и до сего дня еврейские торговцы и ремесленники платят двойные налоги, все, кроме тех евреев, что переехали в новые земли, которые царица Екатерина, да возвеличится ее слава, отняла у турка. В той священной войне, которую Вильна ведет скоро уже восемнадцать лет, ни одна еврейская община не помогала ей деньгами, кроме, может быть, шкловских богачей реб Ноты Ноткина и реб Йегошуа Цейтлина. Но с тех пор как их покровитель князь Потемкин умер, а государственная казна начала платить им ассигнациями или вообще не платить, их денежная поддержка тоже уменьшилась. Реб Нота Ноткин за последние пару лет вообще разорился…

Реб Саадья говорил в сердцах. Разве у него был другой выход? Кому-кому, а уж ему-то, главному парнасу общины, новые общинные расходы тяжким камнем лягут на затылок. Уф! Он больше уже не может… И каждый раз, когда реб Саадья замолкал, чтобы перевести дыхание, высказав очередной довод, который, похоже, был заранее заготовлен, посланец из Пинска кивал своим щегольским сподиком: согласен. Ведь ясно как день, что не остается никакого другого выхода, кроме подачи прошения «его превосходительству»…

Но гаон не сделал пока ни малейшего движения, подтвердившего его согласие. Словно окаменев, он сидел в слишком высоком для него кресле и слушал. А как только парнас замолчал, дал резкий и сердитый ответ:

— Что слышат мои уши на старости лет? Кто же осмелится экономить воду, когда, не дай Бог, горит синагога? Можно не пить, но гасить необходимо…

Реб Саадья взял значительную часть своей густой бороды в кулак и ответил притчей на притчу:

— Учитель наш Элиёгу! Кто говорит о питье! Даже воды, чтобы ополоснуть кончики пальцев после еды, уже не осталось.

Теперь уже и скромный раввин реб Хаим со двора Рамайлы осмелился дать свой скромный, хотя и витиеватый совет:

— Ребе, я думаю… по моему убогому разумению, все средства хороши. Я хочу сказать… чтобы выполоть, имею я в виду, тернии из Божьего виноградника.

— Пусть придет хозяин виноградника, — отрезал Виленский гаон, — и пусть он сам выполет тернии. Наши же руки пусть останутся чистыми.

Теперь снова заговорил посланец из Пинска. Он пытался одолеть жесткую волю гаона, как стену, вставшую между ним и его «прошением». Но и он уже не был полностью уверен. Его басовитый голосок задрожал, в красноватых глазах появились слезы:

— Учитель наш Элиёгу, ведь прямо сказано: «Поднявшегося на тебя, чтобы убить, опереди и убей!..»[323]Молодчики из «секты» в Карлине[324] и в Столине[325] первыми вышли на этот путь. Они отправляют посланцев в Минск и подкупают чиновников и больших господ… Они намереваются ссадить меня с престола раввина, потому что я мешаю им, как кость в горле. Я твердо и незыблемо стою за Вильну и за вашу школу, учитель наш Элиёгу. Я не позволяю отступить от нее ни на волосок с тех самых пор, как стал раввином Пинска. За это молодчики из «секты» жалуются на меня вельможам, что я, мол, корыстолюбив, что я подавляю Пинскую общину и все еврейские цеха. Многие обыватели уже перестали платить мне положенное содержание, они…

3

Пот выступил под высоким сподиком Авигдора. Уже посреди произнесенной сейчас короткой речи он почувствовал, что важность, которую он попытался придать себе в качестве посланца от Пинска и Бреста, вдруг растаяла. В конце концов, он сам выдал себя. Из-под всех доносов на «завещание» Баал-Шем-Това и на Лейви-Ицхока, из-под всех грязных бумаг и писем из внутреннего кармана вылезло то, чем он был на самом деле под своим лапсердаком-бекешей и под своим дорогим сподиком: простой раввинчик и к тому же интриган, пришедший просить, чтобы ему помогли не потерять место, которое сам он отнюдь не кошерными средствами отнял у Лейви-Ицхока Бердичевского… Он искал здесь удостоверения о кошерности своих нечистых, но выгодных делишек. И все под видом заботы об общинных делах. Он желал, чтобы гаон удостоверил его кошерность своей подписью. Все это он сам чувствовал. Но остановиться и отступить уже не мог, поскользнувшись на скользком спуске. Гаон еще даже ничего не ответил, только жевал своими старческими губами. Однако по его ставшему ледяным взгляду и по тому, как он отвернул свою старую голову к реб Саадье-парнасу, Авигдор понял, как неудачно поскользнулся.

Гаон ответил не ему, а главе общины, ответил спокойно:

— Покуда в Синагогальном дворе Вильны есть раввинский суд и покуда есть чернила и перья на моем столе, я не допущу, чтобы иноверцы судили евреев по делам, связанным с Торой. Разве можно позволить иноверцам вмешиваться в дела между евреями и Богом?.. Нет!… Нет! — повторил гаон немного тише, на этот раз задумчиво и не настолько уверенно.

Страх предать евреев и еврейство в руки иноверцев был велик, но и страх перед «вредоносными деяниями» хасидской «секты» был не меньше… Лихорадочные поиски выхода из этого опасного положения и необходимость быстрого решения раздражали его. Остывшая кровь снова закипела в его старом сердце.

— Нет! — воскликнул он погромче. Казалось, он нападал на себя самого. — Пока есть розги у служки раввинского суда и есть цепь на куне, мы будем судить сами. Судить и преследовать тех, кого надо…

Но Авигдору этого было мало, слишком мало. Порки, сожжение хасидских сочинений рядом с притвором синагоги и привязывание ржавой цепью к позорному столбу ему не помогут. Качающийся под ним раввинский престол не перестанет от этого качаться. Здесь может помочь только донос — безжалостный донос против доноса… А без согласия виленской общины с Виленским гаоном во главе и донос не поможет. Ведь его, Авигдора, знал как облупленного уже весь Пинский округ. Ведь он уже залез во все дыры, пообивал все пороги: у князя Радзивилла в его имении