защищаю своих мелких слабостей, я только констатирую их наличность. Но почему мы говорим о личностях? Вы не опасаетесь сопротивления турок?

– Ни турок, ни междусоюзного командования. Мы посвящены до мельчайших подробностей в их планы. Излишне вам говорить, что захват нами Стамбула вплоть до взрыва Софии будет белым захватом, почему противодействие союзников не будет энергичным – они еще не забыли о соглашении со старой Россией по поводу Константинополя17, а если забыли, мы им напомним, и только после взрыва окажется, что город в руках красных. Но за это время мы успели принять меры, чтобы обеспечить за собой обладание городом. Тем более что переход от белого к красному будет носить вид турецкого, местного восстания18.

– Хорошо, допускаю, что все предусмотрено. Но в таком случае позвольте мне тебя спросить об Алемдаре. Ты должен знать, о ком я говорю. Провокатор он или нет?

– Провокатор.

– Ты знаешь, что этот якобы русский офицер на деле турок, и притом самый заядлый ненавистник русских?

– Знаю.

– Знаешь давно?

– С первого его появления.

– И ты, и все его единомышленники терпели его присутствие.

– До чего ты наивен. А как же могло быть иначе? Разве позволить ему действовать у нас, не давая ему подозревать, что мы знаем, кто он, – не лучший способ усыпить бдительность кемалистов, не подозревающих, что мы превосходно обо всем осведомлены? И потом, так как он должен взорвать собор, мы будем его держать на виду до той минуты, когда это будет наша минута взрыва. Так что их план защиты провалится, уверяю тебя. Не далее, как вечером, ты убедишься, что они не воспрепятствуют даже нашей высадке. Так как они нас ждут не там, где мы будем, а самое море – без надзора, так как союзники закрывают глаза.

– Но спасибо тебе за возможность поболтать. Это мне здорово расправило утомленные нервы. Лучше даже, чем выспаться. Наполеон ложился спать во всякое время дня. Я предпочитаю вести беседу.

– До свиданья. Спасибо, во всяком случае, за желание предупредить. Плыви домой и жди событий. Ты нам еще понадобишься.

Ильязд пожал руку Триодина и стал медленно спускаться по косогору.

20

Константинополя больше не было. После подобного объяснения, когда весь прошлый год представился Ильязду цепью непостижимых заблуждений и уже заранее готов был считать Ильязд, что за первым превращением должны последовать иные, в настоящую минуту у сидящего в лодке одна была только уверенность, что возвращается он в Стамбул, все же остальное сомнительно, и, однако, сколь эта единственная уверенность была неколебима, приближаясь к противоположному берегу, убеждался все больше Ильязд, что он вовсе не возвращается. Он слишком хорошо изучил Стамбул и, в особенности, вид его с моря знал настолько хорошо, что мог в любую минуту воспроизвести его на бумаге и с любой точки зрения, с юга или с востока, и <как> с моря, так и с птичьего полета, и потому и речи не могло быть о том, чтобы он ошибался. Перед Ильяздом не было больше Константинополя. За время ильяздова отсутствия, за какие-нибудь двенадцать или около того часов, Константинополь перестал существовать. Впереди, все явственнее вырисовываясь в тумане, по мере того как неутомимые гребцы гнали все дальше лодку и все ниже сходил к закату день, выступал город, который мог бы обмануть незнатока, так что незнаток принял бы его, пожалуй, за Константинополь, но, разумеется, не мог обмануть Ильязда, и тот быстро заметил, что это только подобие исчезнувшего города, а Константинополя больше нет и никогда не будет. Если бы море было значительно спокойнее, быть может, сумел бы отыскать в неясных, скользивших под водой формах и красках потонувший, быть может, город. Но вид нового был настолько примечателен, что Ильязд и не стал доискиваться, куда делся прежний.

И действительно, возможно ли быть слепым до такой степени? Не ошибается ли Ильязд, заключая, что он проглядел настоящего Триодина? Не правильнее ли сказать, что новый Триодин – вовсе не Триодин, как новый Константинополь – вовсе не Константинополь, что и он, Ильязд, вероятно, вовсе не Ильязд, нет никакой преемственности между вчера и сегодня, новый мир, новый облик, новое содержание, за ночь все прежнее было сметено, уничтожено и освободившиеся места заняли новые предметы. Революция – волшебник и единственное на земле чудо. И он, Ильязд, вовсе не ошибался в течение года, в течение года все прошло, как должно было пройти, это советский ветер, подувший вчера, смел без остатков старую рухлядь, психопата Триодина, грязную турецкую столицу и бесполезного Ильязда. И не прозревший, а новый, только что родившийся человек смотрел на только что возникший город.

Все, решительно все вокруг было новым. Воздух, вновь по-древнему добродетельный, был настолько густ, что Ильязд и лодочники должны были ударами рук разгонять его тягостные слои. Наполненное клокочущей лавой море подбрасывало на высоту огненные фонтаны, и пар, подымаясь из глубин, взрывал густую и липкую поверхность вод. Откуда именно текла эта лава, стремившаяся с востока и все относившая лодку, не было видно. Но там, за берегом, действующие вулканы сворачивали облака и разгоняли во все концы отблески огненных столбов. Изне-можденное солнце, скрытое за дымом и пеплом, где<-то> падало на берег. Лодочники, обливаясь потом, сняли рубахи, и по их мокрой коже замелькали и забегали пламенные языки. Было видно, как кирпич дальних зданий накалялся и трескался. Сады чернели издали сонмами обуглившихся стволов. И растекающаяся лава, подымаясь все выше, опрокидывала один за другим покинутые обитателями дворцы.

Пристав к берегу, лодочники, покинув Ильязда, бежали с криками и, схватив руками за головы, исчезли в темноте. Несмотря на толстые подошвы подкованных башмаков, Ильязд с трудом выносил жар раскаленных каменных плит и почвы. Он также бросился бежать в направлении противоположном, туда, где, по его воспоминаниям, была дорога, подымающаяся к жилищу. Но он не мог сказать теперь, подымался ли он или передвигался по ровному или даже под гору. Не мог также сказать, выбрал ли правильный путь, так как пространство продолжало поглощать его, но он ничего не узнавал вокруг: ни развалин, ни фонтана, ни улочки, и ничего не находил похожего хотя бы на их окрестности. Наконец, он заметил, что не бежит, не идет, не передвигается, словом, а держится на одном месте и это город надвигается на него, бежит на него, пробегает мимо, вертится вокруг, подставляя взглядам Ильязда безлюдные, не то мертвые, не то сияющие, не то вовсе еще не родившиеся и раскаленные площади, переулки и улицы.

Ленинград! Он был