нормальной пищи. Ганс едва мог вспомнить вкус мяса. Он бы и крысятиной сейчас не побрезговал, но в проклятом подвале даже крысы не водились. А еще эти свечи кругом… Из настоящего воска! Такие не всякому зажиточный бюргеру по карману. Почему начальство тратится на подобную роскошь вместо простых сальных свечек? Да чтоб палачи сало не жрали!

Огонек свечи выхватывал из мрака ряд клеток. Ганс подошел к одной из них и сунул свечку почти в лицо сидевшей в ней женщине. Измазанная дерьмом и кровью бабёнка с вырванными ногтями и зубами зажмурила от света левый глаз. Правый ей выжгли раскаленным железом вчера. Или позавчера?

— Ну здоров, Либби. — как на самом деле звали ведьму, Ганс не знал, да и не желал знать. Все заключенные, кроме одной, были для него «Либби». — У тебя нынче счастливый денек. Отмучаешься — и на костер. А мне тут дальше куковать, пока тебя черти в Аду драть будут… Не об том мечтала, Либби?

Ганс горько вздохнул от жалости к себе и зависти к чертям. Старый палач смирился бы и с кашей, и с вонью, и даже с Каспаром, если бы только имел возможность поразвлечься со своими жертвами. Но мужскую силу он безвозвратно утратил еще до того, как Дьявол занес его на эту службу. Когда это случилось, Ганс уже не помнил. Старость не пощадила ни член, ни память.

— А у тебя как дела, Либби? — Ганс обратился к другой ведьме. У этой были порваны рот и ноздри, зато оба глаза остались на месте. — Хошь, можем сёдни с тебя начать?

— С меня начни!

Палач вздрогнул. Голос доносился из скрытой в самом тёмном углу клетки. Хольда! Единственная ведьма, которую Ганс знал по имени. Единственная ведьма, которую он боялся. Хотя каждый раз забывал об этом страхе, прежде чем утром войти к заключенным.

Ганс почти не помнил жизни до подземелья и совсем не помнил подземелья без Хольды. Они с Каспаром никогда не вытаскивали ее из клетки. Кажется, у палачей был какой-то приказ не трогать древнюю ведьму… А может, они сами себе это внушили из страха? Никто ведь не проверяет, тут сопляк прав.

Ганс медленно и неохотно побрел вдоль клеток с «Либби». Палач сам не понимал, зачем. То ли он не хотелось терять лицо при заключенных, то ли старуха как-то околдовала его.

Выглядела Хольда по-настоящему страшно. И дело было не в огромном носе, не в кривых острых зубах, не в пожелтевшей дряблой коже. Даже не ступнях разного размера. Нет! Мало ли на свете уродливых старух? Да и кто ж не превратится в урода после бессчетных дней в заточении… Соль в другом.

Хольда была жирной. В подземелье, где сами палачи сидят на дерьмовой каше, черством хлебе и воде, а уж ведьмам хлеб и вовсе дают раз в три дня. Если не забывают. В подземелье, где даже крысы не водятся. В подземелье, куда начальство-то спускается раз в сто лет, а посторонних не бывает вовсе. И здесь сидела старуха настолько жирная, точно жрала одни свиные шкварки. И пахло от неё не дерьмом и мочой, а чем-то вроде ржи.

Вот это Ганса пугало до зубной боли.

— Не велено с тобой работать, карга. — Ганс пытался говорить уверенно. — А то б я тебе на раз в рот грушу вставил. Слыхала про такое? Железная, с лепестками сложенными. Суешь ее в рот али в другую какую твою дырку, винтик крутишь, она и распускается. Как цветок по весне. И рвет что пасть, что жопу, что манду! Хошь?

— Ещё бы, кляйнер Ганс… Но ты только обещать умеешь. А ведь такая честь!..

— Уж прям и честь?

— А ты как думал, дурак? Давно ли последний раз бывал в церкви? Вы все любите пытки. Любого святого возьми: кого львы сожрали, с кого шкуру спустили… а боженька ваш — он же к деревяшке приколоченным болтался? Миленько. Ты представь, если бы латиняне с ним грушу твою в ход пустили? Носил бы тогда весь христианский народ такие грушки на шее. А крестоносцы бы у магометан куски той самой груши отбили. И вы бы потом эти железки, в святой заднице побывавшие, на мессах лобызали! А уж крестились бы как!..

Хольда сложила пальцы правой руки наподобие лепестков тюльпана — и резко их растопырила. Ганс невольно вскрикнул и отшатнулся.

— Что там у тебя?! — послышалось из пыточной.

На этот раз старый палач обрадовался голосу Каспара.

— Ты где застрял, соплежуй? Отпирай ту Либби, которая с рваным ртом, да потащили ее!

Вернув хотя бы малую толику уверенности в себе, Ганс смачно плюнул (но не в Хольду, а на пол — побоялся) и поспешил к самой дальней клетке.

— Кляйне Ганс, ты же не дослушал! — крикнула вслед старуха. — Мученицы и чудеса творить горазды! Ты только попроси. Авось, кто и воскресит того Лазаря, что у тебя в штанах!

***

Каспар обычно старался избегать размышлений о виновности или невиновности заключённых этого подземелья. Ведь если уж начистоту, то Ганс был прав: не их умов дело. Однако что касается Хольды — вот здесь палач не испытывал сомнений. Она точно была ведьмой.

Самой настоящей.

Юноша был уверен в этом не из-за жуткой внешности старухи, хотя Хольда и правда пугала уже одним своим видом. Почему палачи никогда не открывали эту клетку? Да, Ганс и Каспар сами себе выдумали отговорку про какой-то особый приказ, но это глупости. Просто они оба догадывались, что Хольда не боится никаких мучений. Ей всё нипочём, в отличие от прочих заключённых — да и в отличие от Каспара, для которого каждый рабочий день становился чем-то вроде пытки.

Она была ведьмой, это точно. И такой, от которой стоит держаться подальше. Угодно этой омерзительной карге издеваться над палачами каждый раз, когда они показываются ей на глаза? Пускай, ведь Хольду это искренне веселило.

А Каспару совсем не хотелось узнать, какова она в гневе.

Девушка, которую они первой приволокли в пыточную, Хольду ничем не напоминала. Она была не старше Каспара и попала в этот подвал настоящей красавицей — но на днях Ганс хорошо потрудился над её лицом. Теперь разодранные до самых ушей щёки обнажали окровавленные зубы, а от мило