Дальше Сталин с чем-то согласится, от другого откажется, решит, что еще не время или вообще не резон. Здесь мы ни на что повлиять не можем, а что можем – как обычно, ждать и надеяться. Значит, перво-наперво ни в коем случае нельзя испугать Вышинского. Подготовлен для этого Сметонин был неплохо. В суде человек намеренно, иногда и вызывающе резкий, один на один он был на удивление тактичен, деликатен”.

Снова отец Зуеву: “Повторюсь, ничего подобного мы не обсуждали, а сейчас и спросить некого: Сметонин в могиле, а к Вышинскому вы сами не пойдете. Значит, могу только догадываться. Но, думаю, всё обстояло следующим образом. Мы со Сметониным гуляли по бульварам, а к Вышинскому Сметонин ездил на дачу. Почти каждую неделю отправлялся к Андрею Януарьевичу в Раздоры, там они ужинали, а потом чуть не до ночи гуляли по берегу Москвы-реки. Разговаривали о тех же вещах, что и мы с ним. Только на всякий случай Сметонин отсекал Бога и выводы. Подведет к ним, но не вплотную, с запасом бросит.

Сметонинский сюжет Вышинский додумывал уже сам. Додумал – хорошо, значит, наша взяла, нет – значит, не судьба или пока рано. В общем, уверен, так и писал в «Агамемноне», что всё, о чем Вышинский докладывал Сталину, он считал за свое. Передаточный механизм, как будто не слишком надежный, но работал неплохо. Мы это видели по статьям в «Правде», совсем перестали сомневаться, когда начались открытые показательные процессы. Прямо с шахтинского дела. Считаю, что если самое ценное в народе, несмотря на антихриста, удалось сохранить, то только благодаря этим показательным процессам”.

Зуев: “Хорошо, Жестовский, очень хорошо, я доволен. Завтра пойдем дальше, а теперь для протокола выводы. Всё, что за последние несколько дней вы мне нарассказали, я буду формулировать, а вы, если согласны, говорите «да»”.

Отец: “Хорошо”.

Зуев: “Первый. С двадцать восьмого по тридцать первый год вы и Сметонин, гуляя по бульварам, разрабатываете планы, как сделать, чтобы советская власть – для вас царство сатаны – шаг за шагом переродилась, в сущности, перестала быть той властью, что установилась у нас после Октябрьской социалистической революции”.

Отец: “Да”.

Зуев: “Второй. Действовать вы решаете через прокурора СССР Андрея Януарьевича Вышинского и генерального секретаря ЦК партии Иосифа Виссарионовича Сталина”.

Отец: “В общем, да”.

Зуев: “Третий. Проблема в том, что ни Вышинский, ни Сталин ни о каком перерождении советской власти не думают, соответственно, стоит им узнать о ваших планах, отметут их с полоборота. В лучшем случае Вышинский прервет с вами отношения, в худшем – сдаст и вас, Жестовский, и вашего друга-приятеля Сметонина органам НКВД”.

Отец: “Да”.

Зуев: “И четвертый. Оттого остается одно – действовать в темную. То есть так, чтобы ни Вышинский, ни потом Сталин не догадались, не поняли суть ваших коварных планов, не увидели в них ничего опасного – одну пользу. Более того, ваш подельник Сметонин берет на себя задачу архисложную: изготовить наживку и так привадить, подвести к ней Вышинского и Сталина, чтобы те сочли ваши планы за свои, и как свои с рвением, с энтузиазмом начали осуществлять. То есть повторю: вы обманывали доверившихся вам, что Вышинский, что Сталин для вас со Сметониным были лишь инструментом. А ведь это нехорошо, не так ли, Жестовский?”

Отец: “Да, нехорошо. У Данте обманувшие доверившихся попадают в коцит, последний, девятый круг ада. Хуже приходится только предавшим Бога”.

Зуев: “Вот-вот, Жестовский, и я думаю, что, похоже, вы крепко вляпались”.

Отец: “Крепко, да”.

Зуев: “Ладно. Пятый вопрос. По-вашему мнению, план вполне удался. Благодаря невинно убиенным, которых с каждым годом делалось всё больше, благодаря их молитвам и заступничеству, перерождение советской власти началось, и его не остановить. Верно?”

Отец: “Ну да, верно”.

Зуев: “Продолжим. Вы мне рассказали, как дело обстояло в жизни, а теперь, Жестовский, как это описано в вашем романе?”

Отец: “В «Агамемноне» всё проще. Написать ровно как в жизни я не рискнул, решил, что никто не поймет. Оттого в романе мы трое, то есть Вышинский, Сметонин и я, – единомышленники, нечто вроде литургической троицы. Мы вместе обсуждаем, как сделать, чтобы и во времена антихриста в человеке сохранилась память, что, не исповедавшись, не испросив перед народом прощения, уйти в мир иной – смертный грех. Про Сталина в романе ничего прямо не говорится, но в общем есть ощущение, что он и с этой, и с другими нашими мыслями согласен. То есть никто никого не обманывает и не использует, все заодно”.

Зуев: “Хорошо, насчет Сметонина, Вышинского, Сталина, кто кого и как – то есть в темную или, допустим, честно – использовал, кто из вас ведал, что творил, а кто нет, более или менее для меня разъяснилось. Думаю, справлюсь, сумею перенести это в обвинительное заключение. Как вы, Жестовский, понимаете, иначе суду не оценить меру вины, не вынести каждому справедливый приговор. Но некоторые вопросы остались, все касаются лично вас.

Я уже понял, что в романе вы «шестерка» – дребезжащий тенор. Однако неделю назад вы под присягой показали, что в жизни дело обстояло по-другому. Да, у Вышинского со Сметониным мощные сановитые басы, тут вам за ними не угнаться, но они, будто большие корабли, медленны, неповоротливы, а вы пляшете на воде словно яхточка – утлая-то она утлая, но такие кренделя закладывает, только глазами и уследишь. Получается, Жестовский, что голос у вас совсем не так плох, он и подвижен, и ловок, оттого сплошь и рядом партию вел именно он. Бог – штука сложная, а он и в вере с любыми фиоритурами справлялся.

Повторяю, Жестовский, я вас понял, убежден, что вы говорите правду, но суду всё придется объяснить без ваших обычных метафор и иносказаний. То бишь вот есть некое литургическое трио, вы вместе исполняете, например, хорал, ясно, что у каждого своя роль, так вот, Жестовский, и меня, и суд сейчас занимает как раз ваша партия”.

“Вспоминая тот допрос, – рассказывала Электра, – отец говорил, что весь последний месяц именно этих слов от Зуева и ждал. Ждал как манны небесной. Потому что Зуев давал ему шанс наконец собрать, свести воедино всё, что он надумал о литургике за последние тридцать лет. Отец знал про себя, что с таким внимательным, таким заинтересованным собеседником, как следователь Зуев, собеседником, который заметит любую неточность, любые противоречия и умолчания, выложится по полной.

И дело не кончится просто болтовней – было и нет, а, перепечатанное самым тщательным образом, подшитое и заверенное его подписью, останется навсегда. Не пропадет ничего, что с двадцатых годов приходило ему в голову, и когда он сидел в лагере, и когда монахом бегал, скитался по стране и где давали крышу над головой, кормили, поили, платил за хлеб и соль духовной пищей – служил ту же самую литургию, исповедовал и причащал, в общем, как мог окормлял добрых людей, и когда они со Сметониным по два, а то и три раза на неделе, будто стрелки часов, мерили ногами Бульварное кольцо.