Теперь у нее была только одна цель в жизни. Она обезумела от позора, была приведена в ярость оскорблениями гладиатора, и ее страстная любовь с неодержимой силой охватила ее сердце. Она решила снова еще раз увидеть Эску, хотя бы вся еврейская армия должна была устремиться на нее с поднятыми копьями. А после свидания ей ничего не стоило бы умереть тотчас же у его ног.

Приблизиться к укреплениям было делом нелегким. Римляне так внимательно следили за всяким движением между враждебными лагерями, столь близкими в данный момент, что невозможно было выйти из лагеря Тита и соединиться с осажденными, находящимися по ту сторону стены, хотя евреи, несмотря на надзор своих соотечественников, десятками перебегали в лагерь осаждающих, чтобы вымолить защиту у победителя и обратиться к его всем известному милосердию.

И Валерия составила отчаянный план проникнуть в город во время завтрашнего натиска. С этой целью она оделась в одежду и оружие воина «распущенного легиона». Так, в отчаянии говорила она себе, она могла бы, по крайней мере, еще раз увидеть Эску. Если бы он встретил ее вооруженной и, не узнав ее, уложил к своим ногам, она знала бы, что ее поразила рука славного и возлюбленного бретонца. Была какая-то тихая и странная грусть той мысли, что, быть может, она умрет от его руки.

Ум ее был погружен в эти мечтания, воображение возбуждено, отвага воспламенена, нервы крайне напряжены, и для нее ужасно было бы узнать, что ей могло быть отказано даже в этом последнем утешении, что ее могут лишить возможности снова встретиться с тем, кого она любила. Неужели же она вынесла столько пыток, подчинилась всем этим унижениям, ничего не достигнув? Неужели Эска должен умереть, не узнав, что она любила его до конца? Она не могла верить этому без тихой печали и надежды, какую читала в глазах Мариамны.

На минуту Валерия закрыла лицо и оставалась молчаливой, затем с презрением посмотрела на еврейку, все еще стоявшую на коленях и державшуюся за кайму плаща римской патрицианки, и сказала ей холодным, пренебрежительным тоном:

— Связан и осужден на смерть, а ты здесь! Должно быть, на самом деле ты сильно любишь его, если покинула его в подобный момент!

Отчаяние сделало Мариамну нечувствительной к сарказму.

— Я здесь, — отвечала она, — для того, чтобы спасти его. Только одно это остается мне. О, помоги мне, помоги! Хотя бы только ради него!..

— Что же ты от меня хочешь? — с нетерпением спросила Валерия. — Разве я могу повалить вашу укрепленную стену голыми руками? Разве мы с тобой можем взять приступом оплот и вырвать его от врага, чтобы разделить меж собой, как воины легиона делят добычу?

И с этими словами она засмеялась странным, подавленным смехом.

— О, не смотри на меня так гневно, — продолжала еврейка, стоя на коленях. — Прошу тебя… умоляю тебя помочь мне…

Да, хотя бы даже ты должна была убить меня затем собственной рукой, если я не угодила тебе словом или делом. Выслушай, благородная матрона, я могу провести римскую армию в город, я могу ввести солдат Тита в Иерусалим, отряд за отрядом и когорту за когортой. Они застанут врасплох моих соотечественников и легко завладеют городом. Только одно прошу я за это, за весь мой позор, за мою черную измену — пусть они пощадят двух узников, прикованных в наружном дворе храма, пусть пощадят их жизнь ради той, кто продал в этот вечер честь, отечество и семью!

Несколько минут Валерия размышляла. План обещал много хорошего. С зоркостью женщины она угадала тайну еврейки. Тысячи предположений быстро зародились в ее уме — предположений любви, торжества, мести. Выполнимо ли было это? Она приняла в соображение положение стены, направление, какому следовала Мариамна, сопоставила все, что знала по картам, изученным ею в шатре Гиппия (эти карты, добытые отчасти путем измены, отчасти путем наблюдений, представляли каждую улицу и площадь Иерусалима), и сказала себе, что препятствий не было. В чистосердечии же просительницы у нее не было сомнений.

— Так есть тайный ход? — спросила она, все еще сохраняя сухой и надменный тон с целью скрыть испытываемые в действительности мучения. — Какой он длины и сколько человек могут пройти по нему в ряд?

— Он не должен быть длинен, — отвечала еврейка, — так как идет только от этой кучи хвороста к террасе дома моего отца. Три человека пройдут по нему в ряд. Заклинаю тебя, проведи меня к Титу, чтобы я могла склонить его начать приступ, пока не поздно. Я сама поведу солдат в город.

Благородство Валерии не могло устоять против ее эгоизма. Как у многих женщин, в ней был сильно развит инстинкт обладания, и, как только она увидела, что еще можно спасти Эску, грубое желание перехватить его овладело ею.

— Ты просишь у меня спасти бретонца для еврейки, — отвечала она с насмешкой. — Знаешь ли ты, с кем говоришь? Слушай, девушка! Ведь я и сама любила этого Эску, я его любила так, что в сравнении с моей любовью твоя любовь то же, что блеск моего шлема перед ярким заревом этого бивуачного огня у подножия холма… Я любила его, как тигрица любит детенышей, а иногда как тигрица любит свою жертву! Неужели ты думаешь, что я спасу его для другой?

Лицо Мариамны теперь казалось смертельно бледным, но голос ее был ясен, хотя слаб и печален, когда она отвечала:

— Ты также любишь его! Я это знаю и потому-то и прошу спасти его. Не ради меня, о нет, не ради меня! Когда он будет освобожден, я не увижу его более. Ведь этого ты требуешь от меня? Я охотно соглашаюсь на это от всего сердца, только спаси… спаси его! Ты спасешь его, не правда ли? Ты немедля проведешь меня к Титу? Смотри, полночная стража почти уже окончена.

Но расчетливый ум Валерии начинал уже вырабатывать форму для ее планов. Она видела препятствия, какие встретились бы ей, если бы она тотчас же повела девушку к Титу. Тогда пришлось бы открыть, что она переодета, а римский генерал не был человеком, способным не заметить подобного нарушения законов дисциплины и приличий. Она была бы наказана или, по крайней мере, подверглась бы публичному позору и была бы взята под надежную охрану. Помимо того, государь мог бы не поверить в историю Мариамны и подумать, что весь план ее был только заговором, имеющим целью поймать осаждающих в засаду. Наконец, ей не хотелось уступить еврейке счастье и преимущество спасти того, кого она любила. Нет, у нее был лучший план. Она знала, что Тит предрешил на утро падение города. Ей было известно, что приступ будет произведен на заре. Она убедит Мариамну вернуться в город, а сама хорошо заметит тайный ход. Когда гладиаторы устремятся в атаку, она проведет избранную шайку этим путем в самое сердце города. Эска будет спасен в последнюю минуту, и, конечно, он признает ее власть, когда она придет к нему, как освободительница и завоевательница, как какая-нибудь баснословная героиня родной ему варварской страны. Ей удастся отомстить Гиппию за неприятности многих месяцев; она засмеется в лицо Плациду в знак презрения к ничтожности его планов, к неодержимой смелости и военному искусству, которым он гордился. Даже сам Лициний вынужден будет увидеть ее триумф и признаться, что, как ни запятнана, как ни унижена была его родственница, однако она доказала, по крайней мере, что принадлежала к благородному роду и была достойна имени римлянки. Была, правда, какая-то горечь в воспоминании, какое вызвали в ней слова Мариамны. Их тон напомнил ей слова Эски, также предлагавшего пожертвовать своей любовью, лишь бы спасти ту, кто был ее предметом, и она думала о различии между их сердцами и своим собственным. Но горе только побудило ее к деятельности, и, подняв все еще стоявшую на коленях девушку, она сказала ей с жестом благоволения и ободряющей улыбкой: