Шамрай, Касторский, Антонов, Мерцалов и многие другие, как бы соревнуясь друг с другом, ратовали за демократию, называя ее правоосновой государства. Кто-то им писал умные и правильные слова, поражавшие иной раз отчаянной левизной.

— Мы за такую демократию, — говорили они, — которая формирует у народа волю к согласию. Власть, какой бы сильной она ни была, должна беречь оппозицию, ибо только оппозиция составляет стержень подлинной демократичности. Власть должна уметь сознательно ограничивать себя, даже порой в ущерб себе. — Поэтому они всякий раз приветствовали прессу, где на них рисовались карикатуры и писались критические статьи. — Демократия, — твердили они, — это умение примириться с врагом, это признание большинством меньшинства, это признание инакомыслящих, это преодоление силы охлократизма! — Все это означало только одно: "И мы хотим и будем властвовать на этой земле. Издавайте законы, сажайте в тюрьмы нерадивых, кормите народ, а мы будем делать свое дело, и место у изобильного корыта не уступим никому".

Эти выверты оборотней были ясны, как божий день, таким поборникам истинного правотворчества, какими были Назаров, Шилов, Костя Рубцов, Солин и многие другие. Между силами добра и зла наметилось что-то вроде перетягивания канатов. Зло, будучи более изощренным, с большей эффективностью использовало преимущества демократии, так как располагало открытыми и скрытыми сферами влияния. К перетягиванию канатов то и дело подключали так называемые народные массы, благодаря которым зло, как правило, побеждало, набирая большее количество голосов и баллов в различных выборах, рейтингах, социологических замерах.

И все-таки это была демократия, демократия на российский лад, демократия с прожилками и хитросплетениями различных темных сил.

В новом российском муравейнике угадывались и буйная радость, и тихое раздолье, и томительное ожидание не беды, а счастья. Выезжая на природу, я ликовал от прикосновений к восхитительному очарованию леса и неба, зеленых трав и тихих коричневатых вод, от разлитого повсюду медоносного нектара репейника и зверобоя, клевера и васильков, ромашек и мать-и-мачехи. Душа пела и сомневалась: "Как же может быть в такой благодати столько несуразностей, злодеяний и подлости?!" И все-таки рядом с этим прекрасным полнокровным миром природы, рядом с чудными звонкими голосами детей, с которыми я общался, рядом с самоотверженностью моих друзей-педагогов и юристов, рядом с моей безоглядной торопливой любовью, нацелившейся как можно быстрее исчерпать всю бездонность влечения, — рядом со всем этим бледнеют, мертвеют и гаснут, исчезая, темные силы зла. Сила любви, красоты и добра во сто крат сильнее той нечисти, с которой нам приходится вести нескончаемый диалог, нескончаемую войну.

В российском хаосе оседает на дно истории революционно-нигилистический бунт, а на его месте произрастают новые апокалиптические зерна, в которых заключены многовековая энергетика мистического духа, православного пафоса, готовность до конца преодолеть антихристовы соблазны, антихристову мораль и антихристову "святость". Именно в этом преодолении так необходимы трансцендентальная педагогика и трансцендентальное искусство, потому что без веры в Нравственно-высшие ценности, говоря словами Андрея Курбатова, не выживет ни наша страна, ни человечество.

Всем сторонникам этого направления казалось, что стоит только открыть определенные шлюзы в забронированном народном духе, как хлынет мощный поток той духовной силы, которой так гордилась страна и которая всегда вызывала восхищение и недоумение у других государств.

Направляя педагогику общечеловеческих ценностей в русло отечественной культуры, мы всякий раз видели, как растет число наших сторонников в творческих вузах и в системе образования в целом. Вместе с тем, как справедливо заметил в свое время Бердяев, русская апокалиптичность, разгоряченная ожиданием чуда, которое должно преодолеть болезненный трансцендентный разрыв, часто скатывалась в социалистическую революционность или хуже того — в буржуазную агрессивность, готовую вселять в народ чувство антихриста и ужас антихриста. Жестокость грабежей и насилий, резкое снижение уровня культуры, поощрение преступных группировок, казнокрадство, коррупция — все это выстраивается мощным барьером на пути духовных преобразований и всякий раз угрожает нам катастрофическим падением.

Мне хотелось изобразить на своих полотнах все эти сложные процессы, так как я считал, что искусство должно нести в себе мощный социальный заряд. Только в этом случае оно способно помочь людям в формировании ПРАВОВОЙ ДУХОВНО БОГАТОЙ ЛИЧНОСТИ. Вот мы и подошли к самому главному — удастся ли всем нам, в частности Владимиру Попову, Геннадию Шилову, Косте Рубцову, Андрею Курбатову и многим другим, на своих экспериментальных площадках претворить в жизнь идеи трансцендентальной педагогики, ставящей в необходимость каждого человека формировать себя как правовую личность. Я отчетливо сознаю утопизм такой задачи. Больше того, я вижу, что современное образование с его высшей и средней школами оказались не только разграбленными и коррумпированными, но и местом, где формируется человек, лишенный подвижничества, готовности защищать права человека, высшую духовность, общечеловеческие идеалы.

Но ни у меня, ни у Кости Рубцова, ни у моей Светланы, ни у Сергея Назарова, ни у многих наших единомышленников нет выбора. Но мы и не Дон Кихоты. Мы скорее реалисты утопического склада. Утопизм наших душ произрастает из эсхатологического упования на последнее будущее. Мы по традиции скорее верим, чем не верим, в мессианскую роль России. Мы обречены на бессмертие.

Где и когда родится, отмучается и угаснет со смутными предчувствиями такое историческое поколение, как наше, исчерпает себя до донышка в фантастических социальных экспериментах и катастрофах, выбрав из прошлых, настоящих и будущих человеческих пластов весь страх зловещих пыток и жестоких репрессий? В какой стране нелепых и неоправданных крайностей, в стране, жаждущей духовности и бесшабашного подвижничества, будет выпестован маленький человек-конформист, отчужденный от самого себя, от близких и дальних, обманутый и проклятый, соединивший в себе жертвенность и манию величия, свободу и рабство, любовь и ненависть. В стране, где в заснеженных голодных далях отпечаталась окровавленная стопа Христа, где вечный воровской мрак и глухое к человеческим стонам бунтарство перемежаются с щедрой жертвенностью, с едва наметившимися бликами потенциального неуемного света? Не может кануть бесследно в небытие спрессованная и загнанная в подполье духовная мощь народа — она рано или поздно даст о себе знать, выйдет наружу в ореоле своего могущества, в бесстрашии жить по законам Красоты, Любви и Свободы — отсюда и подспудная неколебимая уверенность в евангелическое прозрение! Эта приговоренность к исторической значимости, к непроизвольному включению в мессианство согревает наши больные души, укрепляет измученную веру и нашу несчастную в слезах надежду.

Сознание того, что эта вера сильнее и величественнее любых как официальных, так и тайных авторитарных образований, дает нам силы всецело погружаться в тот узкий просвет духовности, который еще не заслонен силами зла!

У нас нет еще готовности защищать высшую духовность последними средствами позора, унижения и даже смерти. Мы всем ходом истории приуготовлены к уступкам злу. Но даже в этой приуготовленности живет тайная надежда на чудо, на торжество Добра.