– Мне очень жаль, что ваш фотоаппарат утонул. – Она говорила бесстрастно, официально, но плечи сгорбились. Казалось, она выбилась из сил, потерпела поражение.

– Прошу прощения за всю эту суматоху, миссис Кеннеди. Зря я затеял снимать.

– Спасибо, – ответила она снова официальным тоном.

Было не очень понятно, за что она благодарит.

Еще одна волна разбилась у ног. Оба дрожали на ветерке с моря. Молчание было мучительным. Может, она ждет, чтобы он признался? Что еще он может сказать?

Она выпрямилась и двинулась прочь от воды – к своим дуэньям и границе участка Кеннеди. Конечно, по сути обвинение совершенно справедливо, хотя и несвоевременно. Он ведь и правда втайне фотографировал ее. Не сегодня, но…

Она словно прозревала шестым чувством правду о том дне в Нью-Йорке, хотя ни за что не могла бы добраться до истины. Вероятно, в глубине души это сводило ее с ума.

Стоя в одиночку на пляже, он ненавидел себя. Не впервые. В это утро они оба чуть не пошли ко дну, и виноват был он.

Лишь когда она и ее спутницы скрылись из глаз, он выловил на отмели штатив и уныло поплелся через дюны на Ирвинг-авеню. Он промок насквозь. В неразберихе потерял ремень. Руки были красные, будто ободранные. Словно тупое животное – каким он и был – рвалось на волю из-под слишком тонкой шкуры.

В отдалении захлопали дверцы автомобилей. Кеннеди вернулись из церкви. Свора семейных собак, привязанных к бельевой веревке на задворках дома, заходилась лаем, подзуживая друг друга. Пока он добрался до машины, псы чуть с ума не сошли. Он знал, что Гувер пошлет за ним – завтра, самое позднее послезавтра.

ii

Он с опаской поглядел на нее. Она сидела отвернувшись, закрыв глаза, выплакивая всю боль и одиночество своего поколения. Сердце у него дрогнуло, наполнилось теплом, словно кто заронил искру, он протянул руку, положил ей на колено.

– Не нужно плакать, – тихо проговорил он.

Она закрыла лицо руками: надломилось что-то в душе, а все остальное не столь важно.

Он положил руку ей на плечо и начал нежно-нежно…224

Из Бюро позвонили в тот же вечер, без четверти десять. Хардинг лежал в кровати и читал запрещенную книгу. Гуверу понадобилось меньше суток.

Звонил Говард Джонсон из Вашингтонского оперативного отделения. Звонок продолжался меньше трех минут. Джонсон говорил безлично и раздраженно. Он жевал жвачку.

– Директор только что звонил. В воскресенье вечером.

Сенатор Кеннеди позвонил Гуверу напрямую сегодня днем, откуда-то из Калифорнии.

Хардингу велели сдать служебный значок, револьвер, кобуру и все брошюры с инструкциями. Нет, он не может отвезти их в Вашингтон сам. Существует протокол. На следующее утро в 10:00 в мотель приедет агент из Бостона. Хардинг должен все приготовить заранее – в том числе расписки за оплату номера в мотеле вплоть до Дня Труда, но не включая сам этот день. Ему выплатят жалованье до конца месяца. Характеристики, то есть рекомендаций для будущего устройства на работу, он не получит.

Пока Джонсон говорил, Хардинг снова видел ее – такой, какой она впервые явилась ему тем утром: струи воды на коже, спина вздымается из волны, выпуклость позвонков.

Он знал, что без толку, но все равно сказал:

– Это недоразумение.

– Ты ее фотографировал, когда она купалась. Среди бела дня.

– Я что, совсем идиот?

Он принялся расчесывать раздраженную кожу на руке.

– Знаешь что, Хардинг, оказалось, что сенаторша тоже не идиотка. Далеко не идиотка. Сенатор Кеннеди сказал, что при этом были свидетели. Он сам их расспросил. Они сидели совсем рядом на пляже и всё видели. Подумай-ка об этом на досуге. Подумай о том, как ты просрал элементарное задание, которое я тебе поднес на тарелочке.

И всё. Говард Джонсон повесил трубку.

Он снова опустил взгляд в книгу. Она все еще была у него в руках, раскрытая на той же странице, которую он читал, когда разверзлась пропасть – безумный оскаленный осколками разлом, разделивший всю жизнь на «до» и «после». Он ожидал нагоняя, выговора, возможно – с занесением в личное дело.

Но не этого.

Он лежал оглушенный, обмякший, чувствуя только, как горит кожа.

Со страницы всплыла одна строка: «Она ощутила прикосновение: рука, нежная, беспомощная перед собственным желанием, шарила по ее телу»225.

Рука.

Его руки.

Ну конечно, руки.

То, что его взяли в Бюро, означало: он обладает средней, непримечательной внешностью. «Без особых примет», значилось в его бюдосье. При поступлении на работу в Бюро это оказалось преимуществом.

Правда, его руки иногда привлекали внимание, но он научился это скрадывать, прятать под одеждой: прикрытие в буквальном смысле слова. То есть – до слушания в мае. До того, как она неожиданно бросила ему на ходу: «Говорят, раскрывать зонтик в помещении – плохая примета».

В тот день она захватила его врасплох. Она так держится, что обезоруживает человека. Кроме того, он был вынужден возиться с фотоаппаратом, спрятанным в ручке зонтика, – видоискателя-то нет. Нашарив наконец спусковую кнопку, он сделал несколько снимков наугад, не ожидая вообще никакого результата. Она даже толком не остановилась на выходе из зала.

Она из тех, кто подмечает разные вещи. Детали. Теперь он это про нее знает. Он и сам такой же. Это чувствовалось по тому, как она организовала съемки, когда на Ирвинг-авеню являлись фотографы из прессы.

Она вспомнила – его руки.

Ну конечно. В то утро на пляже, когда они выбрались из воды, он отпустил ее руку не сразу, а лишь уверившись, что она твердо стоит на земле.

Она ничего не сказала. Она тоже умела держать фасад. Пошла домой вместе с миссис Клайд и няней. А потом улизнула с торжественного семейного обеда в полном составе по случаю Дня Труда, чтобы позвонить мужу в Калифорнию – ранним утром по времени западного побережья – и поднять тревогу.

С часу Хардинг снова заступил на пост на Ирвинг-авеню. Она воспользовалась телефоном, стоящим в «рабочем углу» тестя, словно подозревала, что он, «охранник», подслушивает. Конечно, она не знала о жучках, установленных в ее собственном доме. Но знала теперь, что агент Хардинг, по ее собственному выражению, шпион. Она вычислила, что он не может быть сотрудником Секретной службы. Бюро она ни за что не заподозрила бы – ведь это правоохранительный орган. А значит, единственное возможное объяснение – он шпион. Коммунистический шпион. Ведь Джек – кандидат в президенты от Демократической партии.

– Русские за нами следят, – должно быть, выдохнула