Потому что – ну не могут же за нами следить свои.

Она не могла рассказать мужу все, иначе открылось бы, что она тайно побывала на слушании по поводу неприличной книги, пока муж разъезжал в предвыборной кампании, стараясь заручиться голосами в домах профсоюзов и на сельских ярмарках. Она могла рассказать ему только о съемках на пляже сегодня утром и о жалкой отговорке, к которой прибег агент: «Я фотографировал природу». Шпион. Подослан Советами.

Наверняка в описании утренней сцены она преувеличивала, чтобы добиться нужного результата. Ее трудно винить. Но Кеннеди, хоть и не знает всего, понял достаточно. Через голову Секретной службы он связался напрямую с Гувером и сообщил ему об агенте, якобы сотруднике Секретной службы – последнего оплота спокойствия всех ведущих политиков мира.

Из рассказа жены сенатор должен был понять абсолютно ясно, что агент Хардинг – человек Гувера: что, топчась у них на клумбе и у ворот, он не только охранял жену Кеннеди, но и следил за ней, а руководили им откуда-то сверху. Это означало Бюро, а это, в свою очередь, означало, что Гувер вторгается даже в их частную жизнь. Господи помилуй.

Телефонный разговор между западным побережьем и восточным, вероятно, проходил примерно следующим образом. Сначала сенатор риторически осведомился, насколько низко может пасть Гувер. Логично при сложившихся обстоятельствах. Однако, подумал Хардинг, человек вроде сенатора не должен задавать подобных вопросов.

Потому что не хочет знать ответ.

Вероятно, Кеннеди пригрозил обнародовать темные делишки Гувера, но оба знали, что эта угроза пустая. Сенатор знает, что у Гувера на него собрано огромное досье за много лет. Бесчисленные туго набитые папки. Мили магнитофонной пленки. Сенатор знает об этом, потому что Гувер позаботился, чтобы он знал, – но ровно столько, сколько нужно, и не больше.

Все же для Директора их разговор наверняка тоже даром не прошел. Даже в шоке той ночи Хардинг это понимал. Послеобеденный звонок Кеннеди застал его врасплох и наверняка разъярил, особенно потому, что, по всей вероятности, прервал священный распорядок: по воскресеньям после обеда директор играл с Толсоном в триктрак у себя на веранде.

Директорские приступы ярости давно вошли в легенду. Когда Гувер впадал в истерику, его нельзя было успокоить никаким теплым молоком, которое приносила Энни. Имело значение только то, что сотрудник Бюро спалился. Бюро оплошало. Засветилось.

Иначе никак нельзя объяснить, почему все произошло так быстро: почему Хардинга уволили в десять вечера в воскресенье, в выходные Дня Труда, по личному приказу Директора.

Никогда не компрометируй Бюро.

Таково было главное правило.

Он снова перебрал в уме события: первая волна сбивает их с ног; ее пятки в кипящем придонном слое; долгие сотрясающие удары сердца – идущее время. Потом ее рука под водой хватает его руку – и неописуемое облегчение.

Между ними существовала человеческая связь. Хрупкая, но реальная.

А теперь прервалась.

Она ему ничем не обязана. Вообще ничем.

Когда она первый раз потребовала, чтобы он отдал пленку, он хотел во всем признаться – рассказать о том, что произошло на слушании весной. Впрочем, он бы все равно не признался. Ну да она сама способна сложить два и два. Она ушла с пляжа гораздо раньше его.

Они кое-как выбрели из вод пролива. Она отняла у него свою руку, и он заметил, какие бледные и морщинистые у нее пальцы. Она стояла на кромке прилива, переводя дух и откашливаясь. Плечи вздымались.

– Вам нехорошо? Миссис Кеннеди?

Может, ее тошнит? Или она в шоке? Ее трясло. Когда она снова повернулась к Хардингу, казалось, что она выбилась из сил. Лицо у нее переменилось. На нем читалась осторожность – еще сильнее, чем даже во время слушания на главпочтамте.

У него переклинило в мозгах. Он смотрел на нее, такую прелестную, прекрасную, несмотря на только что пройденное испытание, и в груди ныло: что-то разбухало в сердце, в легких, словно просясь наружу. Не желание и не страх. Не жалость и не стыд, с которым он живет практически постоянно. Может быть, нежность. Захлестывающий поток нежности.

Лежа в кровати, он снова увидел ее обеспокоенное лицо, когда ударила первая волна – «Ваш фотоаппарат, ваш замечательный фотоаппарат!» – прежде чем она вспомнила, что зла на него, что он грубо вторгся в ее частную жизнь. Как он смеет фотографировать?

Тот первый, мягкий, влажный взгляд остался у него в памяти. Он и сейчас видел его в темноте закрытых век. Он не стал выключать лампу у кровати. Ночь была слишком пуста, зияла слишком огромной пропастью, чтобы еще приглашать к себе темноту.

Сон не шел, а если и пришел, то скорее ступор: мозг отключался в присутствии катастрофы такого масштаба. Ни работы, ни семьи, ни места, ни цели. Последнее, что запечатлели его глаза в этот день, – книга в твердом переплете, все еще открытая на одеяле, на той странице, где лесничий Меллорс обращается к леди Чаттерли:

«До такой женщины дотронуться – и умереть не жалко»226.

Потом веки опустились, и он снова ощутил, как ее рука хватает его руку. Шок прикосновения. Сила прикосновения.

Он не помнил, когда до него последний раз дотрагивался хоть кто-нибудь.

iii

В понедельник – День Труда – у миссис Клайд был выходной, и она поехала на автобусе в Бостон, повидать родню. Кэролайн играла в гостиной – таскала игрушечных уток на веревочке под наблюдением нянюшки Мод. Скоро Джеки и Кэролайн пойдут по газону в Большой Дом, в десять утра там завтракает вся семья.

Джеки была в шортах и большом свитере – с длинными рукавами, чтобы скрыть синяк на руке, за которую «шпион-резидент» вытащил ее на берег. Вчера Джек заверил ее, что этот человек больше не вернется.

Когда в дверь позвонили, она шла наверх по лестнице, в спальню, переодеваться.

Он заговорил сразу, не давая ей времени на протест:

– Простите за беспокойство, миссис Кеннеди. Я пришел вернуть ваш ключ. Насколько я понимаю, вы должны отдать его тому, кто меня сменит, – он приедет сегодня утром.

Вот странно, подумала она. Она и не знала, что агенту Хардингу дали ключ от их дома. Эта мысль была невыносима. Их взгляды встретились. В кои-то веки на нем не было темных очков. И руки не спрятаны в карманы, вопреки обыкновению. И еще, может быть – из-за этого, он казался чуть выше.

В руке он держал сложенный листок бумаги. И протягивал ей. Она не понимала. Что, ключ завернут в бумагу?

– Всё в порядке, миссис Кеннеди? – крикнула Мод