Постояв на месте несколько секунд, он тихо двинулся дальше. Но не вверх. Он осторожно шагнул влево — под выступ.

Через иллюзорную преграду сухой растительности мне была видна его голова. Она была повернута в сторону, и я поняла, что, должно быть, он сошел с тропы. Я слышала, как сыплются камешки, как шуршит сухая трава под его ногами. Ступал он крайне осторожно, останавливаясь после каждого шага.

Мне было необходимо знать, что он делает. И я чуть-чуть повернула голову — стало лучше видно.

Под моим выступом находился еще один выступ, на нем были скудная растительность да груда щебня. Я увидела все это за секунду. Спрятаться в таком месте мог разве что ребенок. Но Ангелос, как собака, методично обыскал весь этот выступ, не выпуская пистолета из руки. Когда он на мгновение остановился, меня посетила глупая надежда, что этим он и удовольствуется и спустится вниз, решив, что козы пялились на змею… Но он, не колеблясь, вновь вернулся к тропе и стал подниматься ко мне.

В тот момент я даже не испугалась. Казалось, страх достиг такой высокой точки, что уничтожил сам себя, — так свет становится ослепительно-ярким, перед тем как погаснуть. И снова, как дымка, меня окутало ощущение нереальности — я будто вновь оказалась в театре. Все это происходило не со мной.

Думаю, что нет в мире человека, в полной мере осознающего, что он когда-нибудь умрет. По этому поводу существует огромное количество философских трудов. И думаю также, что нет человека, допускающего саму мысль, что такая страшная вещь, как убийство, может произойти с ним. Что-нибудь помешает убийце, и ничего не произойдет. С другими — возможно, но не со мной. Не со мной.

Ослабев и покорившись случаю и судьбе, я лежала в горячей пыли, а Ангелос быстрым шагом поднимался ко мне. Скоро он дойдет до выступа. Может, сразу увидит меня, а может, сначала раздвинет куст и лишь тогда поднимет меня, перепуганную и грязную, из моего лежбища. Вот он уже здесь. И мимо не пройдет…

Я где-то читала, что, когда человек прячется от преследователей, жаждущих его прикончить, самая большая опасность заключается в том, что жертву охватывает отчаянное желание выдать себя, что она и делает. Я не верила этому. Считала, что страх будет гнать несчастного до тех пор, пока он не упадет, как загнанный заяц. Но оказалось, что это правда. Возможно, что-то во мне взбунтовалось и я не могла позволить, чтобы этот тип нашел меня стоящей на четвереньках, грязной и перепуганной; а возможно, я поддалась ужасному слепому инстинкту загнанного человека. Но это оказалось сильнее меня, и сопротивляться я была не в состоянии.

Я встала и начала отряхивать платье, не обращая на него никакого внимания.

Он прямо-таки окаменел. Стоял себе у выступа. Придется идти мимо него.

И я, как во сне, двинулась вперед мимо кустов и камней. На него я не смотрела — следила за своими спотыкающимися ногами. Он чуть подвинулся в сторону, и я прошла мимо. Потом медленно спустилась вниз во впадину. Ангелос следовал за мной.

Внизу я споткнулась и чуть не упала. Он поддержал меня за руку, от этого прикосновения я вздрогнула и сжалась. И остановилась.

Он сильнее сжал мою руку и развернул меня лицом к себе. Если бы он продолжал касаться меня, я бы завопила, но он меня отпустил, поэтому я молчала. Я понимала, что как только заору, то в ту же секунду буду убита этой самой рукой. И я начала отступать, пока не уперлась пятками в валун. Совершенно не соображая, что делаю, я села — ноги не держали. Вцепилась руками в горячий камень, словно он был в состоянии придать мне силы, и взглянула на Ангелоса.

Он стоял примерно в пяти футах поодаль, расставив ноги, одна рука небрежно держалась за пояс, другая, с пистолетом, висела вдоль тела. Голова слегка наклонена вперед, словно у готовящегося к нападению быка. Тяжелое лицо, ужасающее своей жесткой, кривой улыбкой; идеальные дуги черных бровей и жестокие черные глаза без зрачков, в которых напрочь отсутствовал свет. Толстые ноздри раздувались, он тяжело дышал. Бычьи тугие кудри у лба блестели от пота.

Разумеется, он меня узнал. Я поняла это по тому, как медленно он меня разглядывал. Похоже, он отлично рассмотрел меня вчера при свете фонарика.

Он сказал:

— Моя маленькая подружка из студии, не так ли?

Говорил он на беглом гортанном французском — точно так же он разговаривал с Даниэль.

Я попробовала ответить. Не вышло. Когда я начала прокашливаться, он заулыбался еще сильнее. Наконец голос вернулся ко мне.

— От души надеюсь, что больно ударила тебя, — выпалила я.

— Ничего, — очень вежливо произнес Ангелос, — мы скоро полностью уравняем счет.

Я еще крепче вцепилась в теплый камень. И молчала. Он резко спросил:

— Где англичанин?

— Понятия не имею.

Он шагнул вперед, я прижалась спиной к камню. Выражение его лица не изменилось, но голос стал другим.

— Не будь дурой. Ты ведь не одна явилась сюда. Где он?

Я ответила охрипшим голосом:

— Я… мы были на горе и неожиданно увидели человека… этого… Димитриоса. Он экскурсовод. Может быть, вы знакомы. Саймон, мой друг, пошел с ним поговорить. Он… он думал, что это Димитриос был вчера в студии, и, по-моему… по-моему, Саймон хотел узнать, зачем тот приходил.

Мой рассказ был так похож на правду, что я надеялась — он поверит, хотя бы про Саймона. Впрочем, мне это не поможет. Мне уже ничто не поможет.

— Так ты все время была здесь, на горе?

— Я… Да нет. Просто погуляла, потом подумала, может, Саймон вернулся, и я…

— И в пещере не была?

— В пещере? — переспросила я.

— Я так и сказал. В пещере.

Солнце стало холодным. Камень стал холодным. Если до сих пор мне еще почему-то не верилось, то теперь я осознала полностью: я, несомненно, умру. Видела я или не видела мула, пещеру, сокровище, Найджела, Даниэль — ничто не поможет мне изображать невинность. Все это не важно, потому что я видела Ангелоса.

Он подошел к куртке, валявшейся на валуне, засунул руку в карман и вытащил фонарик.

— Это ведь ты его потеряла?

— Да.

В черных глазах мелькнуло удивление: он ждал, что я стану все отрицать. Я спокойно сказала:

— Уронила, когда увидела Найджела. И я была там, когда ты убивал Даниэль.

Он дернулся, фонарик блеснул металлом. Что ж, я хотя бы заинтересовала его. Может, попробовать заговорить его… пожить еще несколько минут… вдруг свершится чудо и я не умру. Разве убийцы не тщеславны? Они так любят рассказывать о своих преступлениях. Правда, наверное, для Ангелоса убийства столь привычны, что ему и совершать-то их неинтересно, не то что обсуждать… Но ведь он садист, и, возможно, ему захочется немного попугать меня, прежде чем убивать.

Я спросила охрипшим голосом: