— Что завтра?..

— Завтра вечером одна из линий прервется.

— Одна половина меня умрет, — подумал Драгошани. — Но какая именно?” А вслух спросил:

— Красная или голубая?

— Обрывается красная линия.

Вампир погибнет! Драгошани воспрянул духом. И едва сдержал готовый вырваться из груди радостный смех.

— А что с другой линией?

Влади покачал головой — у него не было определенного ответа на этот вопрос. Наконец он сказал:

— Вот здесь-то и начинается самое непонятное. Я никак не могу это объяснить. Голубая линия теряет красноватый оттенок, изгибается в виде петли и вновь возвращается к тому месту, откуда начиналась красная!

Драгошани снова сел и взялся за стакан. То, что рассказал ему Влади, его никоим образом не удовлетворяло, но все же это было лучше, чем ничего.

— Извините, Игорь, я был груб с вами. Теперь я вижу, вы постарались сделать все возможное, и благодарю вас за это. Но вы сказали, завтрашние события будут иметь весьма серьезные последствия, поэтому у меня есть основания предположить, что вы поинтересовались будущим тех, кто будет в это время находиться в Бронницах. Я хочу знать, каковы именно вероятные последствия завтрашних событий.

Влади прикусил губу.

— Боюсь, мой ответ не понравится вам, — предупредил он.

— Расскажите все, что знаете.

— Последствия будут самыми разрушительными. Какая-то сила — мощная сила — появится в особняке в Бронницах и практически уничтожит его!

Киф! Это может быть только Гарри Киф! Другой угрозы на сегодняшний день не существует... Драгошани вскочил и, схватив на ходу пальто, бросился к двери.

— Я должен уйти, Игорь, — сказал он. — Еще раз благодарю вас. Поверьте, я никогда не забуду того, что вы для меня сегодня сделали. А если вы вдруг сумеете увидеть что-то новое, я буду вам очень благодарен, если...

— Конечно, — облегченно вздохнув, сказал Влади, провожая его до двери, а когда тот уже готов был выйти на улицу, добавил:

— Борис, а что все-таки случилось с Максом Бату?

Этот вопрос был очень опасным, но Влади не мог не задать его.

Драгошани" на миг замер, потом обернулся и ответил:

— С Максом? А, так вам о нем известно? Что ж, это был несчастный случай.

— А... — кивнул Влади. — Конечно...

Оставшись один, Влади допил водку, а потом погрузился в собственные мысли и просидел так до глубокой ночи. Услышав, как где-то в застывшем городе часы пробили полночь, он вздрогнул, встрепенулся и решил все же нарушить им же самим установленные правила. Обратившись мыслями в будущее, он проследил собственную линию жизни до ее конца и обнаружил, что она резко обрывается через три дня!

Почти не задумываясь над тем, что делает, Влади начал быстро собирать кое-какие вещи — готовиться к побегу. Его неотступно преследовала мысль о том, что после смерти Боровица Драгошани возглавит отдел экстрасенсорики — точнее, то, что от него останется. Как бы то ни было, Григорий Боровиц все же был человечным. Но Драгошани... Влади твердо знал, что никогда не сможет служить под его началом. Вполне могло случиться, что Драгошани тоже погибнет завтра вечером, а если нет?.. Линия его жизни была столь запутанной, непонятной. Нет, у Влади есть только один выход — он должен попытаться, хотя бы попытаться! — избежать неизбежного.

А в это время почти за тысячу миль от Москвы в одной из смотровых башен Восточно-Берлинской стены Игоря Влади уже поджидал автомат Калашникова. Влади, конечно, этого не знал, но начиная с этой самой минуты пути “Калашникова” и Игоря неумолимо начали сближаться, чтобы пересечься через три дня ровно в 22 часа 32 минуты.

* * *

Драгошани поехал прямо к себе. Оттуда он позвонил в особняк в Бронницах и переговорил с дежурным офицером. Он назвал ему имя Гарри Кифа и передал его описание для немедленного распространения по всем контрольно-пропускным пунктам на границе, а также аэропортам СССР, добавив, что Гарри Киф является западным шпионом и его следует немедленно арестовать, а в случае возникновения затруднений с арестом немедленно уничтожить. КГБ наверняка узнает обо всем, но Драгошани это сейчас совсем не волновало. Если Кифа возьмут “сивым, кегебешники все равно не будут знать, что с ним делать, а уж Драгошани в этом случае найдет способ до него добраться, но если его убьют... что ж, на этом все и закончится.

Что же касается предсказаний Влади... Драгошани в определенной степени доверял им, но ни в коем случае не воспринимал как непреложную истину, как нечто неизбежное. Влади утверждает, что нельзя изменить предначертания судьбы. Драгошани придерживался другого мнения. Кто-то из них, безусловно, прав, а кто именно, покажет завтрашний вечер. В любом случае вполне возможно, что Гарри Киф не имеет никакого отношения к тому, что должно произойти в особняке в Бронницах, а поэтому все должно идти согласно намеченному плану — по крайней мере пока.

Сообщив информацию в особняк, Драгошани налил себе еще выпить — на этот раз покрепче, что отнюдь не входило в его привычки, — и Свалился в постель. Он был настолько измучен, что крепко проспал до позднего утра...

В 11.40 утра он спрятал машину в зарослях кустарника в стороне от шоссе, не доезжая примерно милю до ближайшей дачи, поднял воротник пальто и остальную часть пути до Жуковки прошел пешком. В полдень он свернул с дороги и, утопая в снегу, направился прямо через лесок, узкой полосой тянувшейся вдоль берега реки, по направлению к даче Боровица. На лице его играла мрачная усмешка. Быстро пройдя по мощеной дорожке, он подошел к двери и осторожно постучал по резной дубовой панели. В воздухе пахло дымом. Было очень холодно — у Драгошани даже волоски в носу замерзли. Но свисавшие с крыши дома сосульки указывали на то, что близится потепление. Скоро снег подтает, и следы Драгошани исчезнут, а тогда никому не придет в голову подозревать, что он побывал здесь.

Изнутри послышались медленные шаги, и дверь со скрипом приоткрылась. Бледный, взлохмаченный, с покрасневшими глазами Григорий Боровиц выглянул наружу, щурясь и моргая от дневного света.

— Драгошани? — сурово сдвинув брови, произнес он. — Я же сказал, чтобы меня не беспокоили. Я...

— Товарищ генерал, — перебил Драгошани, — если бы не срочная необходимость...

Боровиц шире открыл дверь и отступил в сторону.

— Ну, входи, входи, — проворчал он, но в голосе его уже не слышалось прежней живости. После недельного пребывания здесь он потерял былую молодцеватость, искреннее, неподдельное горе сломило и состарило его. Все эти наблюдения вполне устраивали Драгошани.

Войдя в дом, он проследовал за хозяином через небольшой коридор, отодвинул портьеру и оказался в маленькой, отделанной сосновыми панелями комнатке, в которой, завернутая в саван, тихо лежала Наташа Боровиц. Черты ее крестьянского лица, миловидного при жизни, после смерти казались непривлекательными и даже грубоватыми. Она была похожа на огромную плохо обработанную восковую свечу с морщинистой поверхностью и торчавшим вместо фитиля пучком редких, жестких волос. Погладив ее по лицу, Боровиц опустил голову и отвернулся, не сумев, однако, скрыть блеснувшие в глазах слезы.