Под плащом на ней был надет какой-то театральный костюм, в котором она могла сойти за одну из участниц предстоявшего зрелища. Уэйленд ухитрился раздобыть ей этот костюм на второй день их путешествия, убедившись на опыте предыдущего дня, сколь полезно выдавать себя за актеров.

Эми занялась своим туалетом со всей поспешностью, на какую была способна: водоем фонтана мог служить одновременно и зеркалом и умывальником, и Эми не замедлила воспользоваться этой возможностью. Затем она взяла в руки свой ларчик с драгоценностями, надеясь найти в них полезных заступников, и, удалившись в самый темный и скрытый уголок, присела на дерновую скамью и принялась ждать, пока судьба пошлет ей милостивого защитника или хоть какую-нибудь возможность спасения.

Видали ль вы, как куропатка

При виде сокола дрожит?

В лес пробирается украдкой -

И не летит и не бежит.

Прайор [108]

В то памятное утро случилось так, что из всех участников охоты первой вышла из своих покоев в полном охотничьем облачении царственная особа, ради которой и были затеяны все эти развлечения, — английская королева-девственница. Не знаю, случайно ли или из любезности, какую заслуживала повелительница, столь высоко вознесшая Лестера, но едва она переступила порог своей комнаты, как он оказался рядом и предложил ей, пока не закончены приготовления к охоте, осмотреть «Забаву» и сады, которые она соединяла с двором замка.

Во время этой новой приятной прогулки граф то и дело поддерживал королеву, когда широкие ступени, излюбленное в те времена украшение садов, вели их с террасы на террасу, от одного цветника к другому. Заметив, что королева не нуждается в их услугах, придворные дамы из благоразумия, а возможно, из тайного желания, чтобы в подобных случаях с ними поступали так же, держались на почтительном расстоянии. Ни на минуту не теряя королеву из вида, они не вмешивались и не нарушали беседу Елизаветы с графом, который был для нее не только радушным хозяином, но и самым доверенным, почитаемым и любимым слугой. Придворные дамы довольствовались тем, что восхищались этой блистательной парой, сменившей придворные туалеты на не менее роскошные охотничьи костюмы.

Лесной наряд Елизаветы из бледно-голубого шелка с серебряными кружевами и вышитыми серебром наконечниками копий, напоминающий одеяние древних амазонок, как нельзя лучше шел к ее высокому росту, благородной осанке, тогда как в обычном дамском платье она проигрывала из-за того, что долгая привычка повелевать сделала ее манеры чересчур мужественными. Темно-зеленый охотничий костюм Лестера, богато отделанный золотом и украшенный яркой перевязью, на которой висели рог и охотничий нож вместо шпаги, так же безупречно сидел на нем, как и все другие наряды. Граф был так хорош собой и так прекрасно сложен, что всегда казался созданным именно для того костюма, который был на нем в данную минуту.

Подробности беседы Елизаветы с ее фаворитом не дошли до нас. Но наблюдавшие за ними издали (а, как известно, глаза придворных дам и кавалеров отличаются необыкновенной зоркостью) заметили в движениях и взглядах Елизаветы столь не свойственные ей нерешительность и нежность. Походка ее не только замедлилась, но и стала неровной — явление дотоле небывалое; глаза ее были потуплены, и чувствовалась робкая попытка отстраниться от своего спутника, что у женщины нередко служит признаком стремления скрыть совершенно противоположный порыв.

Графиня Рэтленд, отважившаяся подойти к ним ближе всех других, утверждала даже, что заметила в глазах Елизаветы слезы и румянец на ее щеках. «Но это еще не все, — продолжала графиня, — она потупилась, чтобы не встретиться со мной взглядом, она, которая не опустила бы глаз перед львом».

Нетрудно догадаться, к какому выводу могли привести эти наблюдения, и нельзя сказать, чтобы вывод этот был вовсе лишен оснований. Разговор наедине между двумя лицами разного пола часто решает их судьбу, принимая оборот, которого они иногда и сами не ожидают. Ухаживание начинает смешиваться с беседой, а любовь и страсть постепенно смешиваются с ухаживанием. В такие минуты вельможи, как и простые пастухи, высказывают больше, чем намеревались, а королевы, подобно деревенским девушкам, слушают дольше, чем следовало бы.

Тем временем во дворе ржали кони, в нетерпении грызя удила, псы заливались на сворах, а стрелки, лесничие и егеря жаловались, что уже выпала роса и потому трудно выследить зверя. Но Лестер затеял охоту совсем другого рода или, вернее говоря, увлекся ею непреднамеренно, как пылкий охотник, который бросается за собаками, случайно перерезавшими ему дорогу в погоне за дичью. Королева — образованнейшая и красивая женщина, гордость Англии, надежда Франции и Голландии, гроза Испании — выслушивала с большей, чем обычно, благосклонностью его романтические любезности, которые очень любила; граф же, движимый тщеславием или честолюбием, а быть может, и тем и другим, становился все красноречивее, пока наконец не заговорил языком настоящей любви.

— Нет, Дадли, — сказала Елизавета, и голос ее задрожал. — Нет, я должна быть матерью моего народа. Узы, составляющие счастье простой девушки, запретны для ее повелительницы. Нет, Лестер, ни слова больше… Будь я свободна в выборе своего счастья — тогда, конечно… Но это невозможно… невозможно. Отложите охоту — отложите на полчаса… И, прошу вас, оставьте меня, милорд.

— Как, оставить вас! — воскликнул Лестер. — Стало быть, вас оскорбило мое безумие?

— Нет, Лестер, не в том дело! — поспешно ответила королева. — Но это безумие, и оно не должно повториться. Ступайте… но не уходите далеко… А пока пусть никто не нарушает моего уединения.

Выслушав ее, Дадли низко поклонился и медленно, печально отошел. Королева некоторое время стояла, глядя ему вслед, а затем прошептала про себя: «Если бы это было возможно… если бы это только было возможно! Но нет… нет… Елизавета должна быть супругой и матерью одной только Англии».

В этот момент королева услышала чьи-то приближающиеся шаги и, чтобы избежать встречи, завернула в тот самый грот, где скрывалась ее злополучная и все же более удачливая соперница.

Елизавета Английская обладала твердым, решительным характером, и хотя разговор, который она прервала, взволновал ее, она быстро овладела собой. Чувства ее были подобны древним памятникам друидов, прозванным «качающимися камнями». Младенец Купидон мог одним пальцем привести их в движение, но сам Геркулес не в силах был нарушить их равновесие. Едва она медленным шагом прошла половину грота, как к ней уже вернулось самообладание и лицо приняло обычное властное выражение.

В это время королева вдруг заметила, что в глубине полутемного грота, рядом или, вернее, позади алебастровой колонны, у прозрачного фонтана, притаилась какая-то женщина. Воспитанная на классических авторах, Елизавета сразу припомнила историю Нумы и Эгерии и не сомневалась, что какой-нибудь итальянский скульптор изваял здесь наяду, чье вдохновение даровало законы Риму. Когда же она приблизилась, у нее возникло сомнение, не приняла ли она за статую женщину из плоти и крови. Несчастная Эми и впрямь не двигалась, колеблясь между страстным желанием поделиться своими горестями с какой-нибудь дамой и благоговейным страхом перед приближавшейся к ней величественной фигурой. Эми никогда прежде не видела Елизаветы, но тотчас же догадалась, что это она. Эми поднялась со скамьи, чтобы обратиться к леди, которая, как ей показалось в ту минуту, очень кстати явилась сюда одна. Но, вспомнив, какой страх охватывал Лестера при мысли о том, что королева узнает об их браке, и с каждым мгновением все более убеждаясь, что перед ней стоит сама Елизавета, Эми замерла, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад; ее плечи, голова и руки были совершенно неподвижны, а щеки так же бледны, как алебастровая колонна, к которой она прислонилась. Ее шелковое платье цвета зеленоватой морской волны, едва различимого в слабом свете, напоминало тунику греческой нимфы. Такой фантастический наряд казался самым безопасным в замке, где собралось множество актеров и масок. Не мудрено, что королева, глядя на бескровные щеки и остановившийся взгляд Эми, приняла ее за изваяние.