Ей пришлось замолчать, потому что не осталось никого, кто мог бы услышать ее слова, за исключением одной сестры. Грета, женщина с севера, которая верно служила Изамбур, подошла к Софии и посмотрела на нее, широко раскрыв раскосые глаза.

— Что такое? — проворчала София. — Опять хочешь упрекнуть меня в том, что все, что я ни говорю, вредит твоей любимой королеве? Снова хочешь попытаться убить меня?

С того злосчастного октябрьского дня Грета больше не приближалась к ней.

Теперь же она взяла руку Софии и крепко сжала ее.

— Я не знаю, почему ты заступаешься за нее, София... Рагнхильда фон Айстерсхайм. Но я вижу, что ты это делаешь. С этого часа на тебе больше нет моего проклятья.

Она пристально, но недолго смотрела ей в лицо и отскочила от нее, как только из кельи позади них раздался звук. Он не был ни громким, ни пронзительным, ни страшным, как в былые времена, — но не было сомнения в том, что этот звук издала Изамбур: она тихо плакала.

С наступлением весны Изамбур больше не могла ходить. Для того чтобы она все же могла наслаждаться теплыми, солнечными днями в монастырском саду, София вместе с другой крепкой сестрой относили ее в сад и сажали на маленькую каменную скамейку. Нельзя было понять, нравилось ли это королеве. Ее взгляд был слепым и пустым, черты ничего не выражали, она только изредка поднимала нос и вдыхала аромат фиалок, крокусов и колокольчиков. В монастыре, в котором София провела детство, сад разбивали для того, чтобы выращивать овощи и зелень. Здесь же клевер и дубровник, розы и лилии прославляли красоту мира, который Бог создал из пустоты благодаря своей воле.

София часто оставляла Изамбур сидеть одну, потому что ей самой быстро становилось скучно смотреть на всю эту роскошь. Но иногда, когда ее пальцы болели от постоянного письма, а глаза, потерявшие с возрастом свою силу, слезились, она сидела с ней и наслаждалась мягким воздухом и молчанием Изамбур. Молчание ничего не требовало и успокаивало. Оно стояло перед Софией как голая стена или чистый лист пергамента.

Соблазненная молчанием Изамбур, она начинала заполнять пустоту словами, как тогда, когда Теодор вернулся в Париж и она выплескивала все свое недовольство и свои надежды на королеву, потому что только с ней могла говорить о них. Тогда она взяла ее руку, чем сильно тронула Теодора. Сегодня же она сидела от нее на большом расстоянии, но говорила все, что приходило ей в голову, ни о чем не умалчивая.

Она рассказывала о своей жизни, о детстве, проведенном в монастыре, о голоде Мехтгильды и клейких волосах Гризельдис, о Бернхарде фон Айстерсхайм, ее образованном и позднее сильно искалеченном отце, об ужасной тетке Берте и ее грязном доме в Любеке.

Воспоминание было похоже на неплотно сплетенную книгу. Иногда не хватало каких-то страниц, и она не знала, не обманывает ли она свою память и не представляет ли себе того, чего на самом деле никогда не было. Все эти события не стоили того, чтобы их записывать, и сегодня София считала их второстепенными, но поскольку Изамбур не слушала ее и никогда не отвечала, Софии не казалось пустой тратой времени рассказывать о них.

Пергамент был дорогим, его следовало экономить. А молчаливого присутствия и ранодушия Изамбур было сколько угодно, и это способствовало тому, чтобы произносить беспорядочные, необдуманные слова.

Однако в тот день приятная тишина была нарушена. София услышала голос той, что уже много лет не разговаривала с ней.

— Зачем ты это сделала? — плаксиво сказала женщина. — Почему помешала королеве Изамбур покинуть монастырь и познать славу и почет? Я слышала об этом, мы все слышали: ты дала отпор делегатам Бланш и они уехали ни с чем. Тебе должно быть стыдно, что ты не дала ей возможность решать самой!

София вскочила. В последние годы она видела свою дочь Катерину только издалека. Теперь она заметила, что ее прежде румяное лицо опухло, а кожа под подбородком стала дряблой. Голубые глаза смотрели на мир злобно.

— Я вовсе не хотела помешать Изамбур познать почет, — спокойно ответила София и попыталась взять себя в руки. — Но посмотри на нее: она стара и слаба и никогда не любила длительных поездок. Я не позволю другим использовать ее в своих целях и будоражить ее мирную жизнь.

Катерина разинула рот от удивления. Сначала она, казалось, не верила, а потом просто выплеснула на мать давно копившийся гнев.

— Да что ты, — прошипела она. — Она ведь святая. Говорят, что за все годы лишений и унижений она не утратила веры в Бога. Она — образец для всех нас. И ты, с твоей грязной душонкой, осмеливаешься не пускать ее, не давая никому возможности воспользоваться ее чудодейственной силой? София горько усмехнулась.

— Ды посмотри же на нее! — повторила она свое требование, больше не испытывая никакого желания защищаться от нападок дочери. — Это она-то верит в Бога? Ха! Она слепая, немая и, скорее всего, глухая. Она не святая, а слабоумная, не-азвисимо от того, что воображают себе такие жалкие святоши, как ты. Вас никогда не интересовало, что ей хочется на самом деле!

— Ты старая, одинокая, озлобленная женщина, у которой больше ничего не осталось и которая хочет помешать жить и всем остальным!

— Это все, что приходит тебе в голову? — резко ответила София и выпрямилась. — Тебе больше нечего сказать, кроме как упрекнуть меня в отсутствии счастья? Я могу сказать тебе то же самое, любимая невеста Господа нашего, — а именно то, что ты бесконечно рада подражать тут Теодору. Ты ведь именно это делаешь! Ты здесь только потому, что он посоветовал тебе это в тот октябрьский день, но его далекие похвалы не помогают тебе! Лучше бы тебе остаться в Париже с Бланш или выйти замуж.

Катерина упрямо опустила голову.

— Теодор идет своей дорогой, а я своей, — плаксиво заявила она.

— Ха! — рассмеялась София и насмешливо продолжала. — Значит, все объясняется симпатией Господа. Все вы будто отмечены Божьей милостью. А Изамбур приписывают ее даже в двойном и тройном размере, потому что она не может опровергнуть слухи о том, что она — избранная.

— Прекрати богохульствовать!

София с отвращением отвернулась.

— Ей хорошо, и этим она по большей части обязана мне. Так что оставь за мной хотя бы право осуждать то, что женщину, не имеющую рассудка, называют набожной, тем самым греша перед Богом!

— Вы никогда ничего не позволяли мне — никогда! — взвыла Катерина. — А теперь говорите, что мое благоговение перед святой мерзко и отвратительно! Я буду всегда ненавидеть вас!

Ее фигура стала дряблой, но голос остался молодым, как прежде. София мечтала только о том, чтобы она замолчала, и облегченно вздохнула, когда Катерина наконец убежала прочь.

Но, освободившись от нее, она не почувствовала облегчения, а лишь дурной, гнилой привкус потери и упущенных возможностей.

— Что заставляет меня ссориться с ней? — спросила она, повернувшись к Изамбур. — И если даже Грета простила меня, то почему бы и ей не сделать то же самое?