Это произошло в тот же день, после того как София вернулась в свою келью. В дверь постучали, и на пороге появилась сестра, которую она не знала или которую не замечала. У нее было гладкое лицо, бесцветные ресницы и живой, но недоверчивый взгляд.

— Что вам угодно? — спросила София. В монастыре ее детства сестрам стражайше запрещалось приходить друг к другу в кельи. Здесь действовало то же правило, но за его соблюдением никто не следил. Ни одна настоятельница, а уж тем более нынешняя, с ее тихим голосом и пустым козьим лицом, не решались ругать и тем более наказывать дочерей и вдов графов и герцогов.

Сестра подошла ближе, решительно и бойко, и наконец, даже не поздоровавшись, заговорила. София увидела ее зубы, немного кривые и с большими промежутками. Но ее голос был тверд.

— Я знаю, мы незнакомы, — начала она. — Я здесь недавно. Но и за это короткое время я успела узнать, что вы необычная женщина...

Говоря, она размахивала руками, и ее движения были не мягкими, а угловатыми и резкими, как и ее манера говорить.

— И что вы от меня хотите? — спросила София, слишком отвыкшая от людей, чтобы обрадоваться такой разговорчивой посетительнице.

— Говорят, что вы образованны, прочли много книг и рукописей и можете по памяти процитировать отрывки из них.

— Все, что я когда-либо прочла, навсегда остается в моей голове, — объяснила София с гордостью и в то же время с насмешкой, поскольку была уверена, что ее дар заставит сестру перепугаться, как и всех остальных.

— Поэтому я здесь, — сказала сестра. Она была не молода, и жизнь потрепала ее, но все же до старости ей было еще далеко. — Я хочу знать. Хочу учиться.

София невольно рассмеялась. Ей понравилось, что женщина говорила так решительно, не колеблясь, не пугаясь.

— Вы, кажется, неправильно меня поняли, — снисходительно ответила она. — То, что я запоминаю каждую прочитанную букву, кажется людям дьявольским даром, которого следует бояться.

Сестра по-прежнему невозмутимо смотрела на нее.

— В монастыре нет библиотеки, — сказала она. — Поэтому здесь такие люди, как вы, нужны еще больше. С вашей помощью я смогу заполнить пустоту скучных дней. Вы разве не знаете, кто я такая?

— Я знаю много книг, но лишь немного имен.

София поднялась и подошла к своей гостье. Теперь, разглядывая ее лицо с близкого расстояния, она увидела в нем упрямство, твердую волю и неподкупность. Глаза же казались чужими. Ее взгляд был пуст, а в глубине печален.

— Один-то раз я имею право потратить ваше время и рассказать о себе, — сказала незнакомая сестра. — Здесь меня называют норманнской принцессой, потому что я родилась на севере. Меня три раза выдавали замуж: один раз — чтобы заключить союз против Франции, другой раз — чтобы заключить союз с Францией, и наконец просто потому, что всех привлекало имущество, предоставленное мне, как вдове, по завещанию. Я родила и похоронила шестерых детей. Теперь я слишком стара, чтобы помогать спекуляциям мужчин, но все же слишком молода для того, чтобы просто дожидаться, когда я стану настоятельницей. Да, я точно ей стану — так уж решено. Меня зовут Роэзия, и я хочу забыть о своей прошлой жизни. Мой разум должен научиться отличать важное от второстепенного, и я больше не должна испытывать боль, оглядываясь назад.

Роэзия смотрела на Иоланту.

Только сейчас она заметила, каким тяжелым и затхлым был воздух в потайной комнате рядом с криптой. Эта комната не обогревалась, как помещения под крышей, которые сохраняли жар и ночью. Здесь было холодно, как в подвале. Но пахло тут не копченой колбасой, маринованными овощами или осенними фруктами, а пылью и смертью.

— Ты... ты знаешь, где хроника? — наконец спросила она слабым голосом, чтобы отвлечься от того, что ей только что сказала Иоланта: что она знает, кто убил Софию, Катерину, Грету и Элоизу.

Иоланта продолжала смотреть на нее мягким, сочувственным взглядом, так, как смотрела на страждущих.

— Скажи, где! Скажи мне!

— Ах, Роэзия, — вздохнула Иоланта, забыв о всяком почтении. Роэзия этого и не заметила. — Лучше ты мне скажи! Разве тебе не лучше знать? Неужели ты и правда не помнишь?

Роэзия покачала головой, показывая, что она совершенно пуста. Правда заключалась, однако, в том, что именно в этот момент воспоминания ожили, прошли перед ее глазами яркой картиной, но так стремительно, что она не смогла отличить одно от другого. В них не было порядка, они не были отсортированы ни по времени, ни по месту. Одни картины относились к ее детству, другие — ко вчерашнему дню, к Нормандии и монастырю, к рождению детей и молитве об умерших сестрах.

Часы, дни, месяцы, разделявшие эти события, исчезли или сократились до мгновения, будто жизнь была не нитью с началом и концом, а спутанным клубком, где все повторяется по бесконечному кругу.

Роэзия без разбора потянула за одну из этих нитей.

И вытащила лицо Греты, язычницы с севера, с которой стояла внизу, во дворе, и говорила о Софии. Грета утверждала, что содержание хроники ей известно. Она как-то раз поднялась в помещение, служившее Софии скрипторием, и столкнулась с ней. Они говорили недолго, но затем София указала на вторую хронику, и Грета благосклонна кивнула, когда та зачитала ей отрывок из нее.

Да, об этом рассказала Грета, когда они стояли во дворе, затянутом туманом. Она просто забыла об этом.

— Как ты думаешь, — спросила тогда Роэзия, — хроника по-прежнему находится там, наверху?

Это был предлог заманить ее наверх. Роэзия знала, что хроника не в скриптории, но так она осталась с Гретой наедине. Никто не беспокоил их. Никто не помешал ей...

— Роэзия, — прошептал мягкий голос Иоланты, — Роэзия, как ты могла так поступить? Ты ведь была доверенной Софии! Ты уважала ее больше всех!

Роэзия снова покачала головой. Картина Греты уже рассеялась, и вместо нее Роэзия увидела Катерину. Она пришла в ее келью.

— Может, ты просто хвасталась тем, что знаешь о хронике матери? — спросила ее Роэзия.

Катерина посмотрела на нее взглядом, в котором читалась насмешка и грусть и который был так ей свойственен.

— Вообще-то меня не интересовало, что пишет моя мать! — заявила она.

— Но на этот раз все было иначе, — настаивала Роэзия. — Ты прочитала ее хронику.

Катерина пожала плечами, и, несмотря на двойной подбородок ее лицо вдруг показалось Роэзии молодым и не тронутым миром. Ее недалекий ум, ее нрав, который часто находился под воздействием плохого настроения и злости, отражались в каждой черточке ее лица.

— Знаете, — сказала Катерина,