В тот вечер, когда Джонатан сбежал и скрылся без следа, он сперва встретился с одной девчонкой с захудалой фермы в нескольких милях от дому. Девчонке едва минуло четырнадцать, но выглядела она старше – рослая, крепкая, обесцвеченные перекисью длинные волосы распущены по плечам. Губы намазаны розовой помадой, и лак на ногтях под цвет. В придорожном ресторанчике раздобыли пива, сидели на задней террасе и пили; наконец хозяин этого заведения сказал, что пора им отправляться восвояси: скоро наверняка заглянут блюстители порядка; они еще час-другой ездили в сумерках по дорогам, потягивали пиво, девчонка жаловалась на свою мамашу; наконец остановили машину, допили остатки. Потом на заднем сиденье Джонатан боролся с девчонкой, а она раззадоривала его, делая вид, будто сопротивляется, и пьяно хихикала; потом уступила, и тут он почувствовал: надвигается что-то грозное. Словно стоял на рельсах – и они еле ощутимо задрожали, возвещая об опасности. Не первый год он валял дурака с такими вот девчонками, и это ничего не значило – велика важность, все равно что сходить в уборную, – а тут он вдруг похолодел от страха. И никакой «любви» у него с этой девчонкой не получилось, что-то пошло наперекос. Он весь застыл, ничего ему не хотелось. А потом она попыталась подняться, и вдруг он ее ударил. Бил – удар за ударом – и кричал ей прямо в лицо:

– Шлюха! Сука поганая!

Он в кровь разбил ей лицо, лупил кулаками по животу, по груди. И рыдал от неистовой, бешеной ненависти. Потом вытолкнул ее из машины и рванул машину с места – брызнул щебень из-под колес, взвилась пыль, девчонка осталась позади – и все кончилось.

За окнами школы ясный, холодный ноябрьский день. Многие ребята вместо занятий отправились на охоту; не по правилам, конечно, но директор – весельчак и настоящий мужчина – за такое никого не исключит. Вот почему настроение в классе какое-то праздничное, похоже на каникулы – девчонки, понятно, на местах, а половина мальчишек не явилась. И в коридорах потише, в перемену можно спокойно подойти к своему шкафчику – это тоже Кречету приятно. Девчонки по обыкновению треплют языками, хихикают, но все же не так визгливо и напоказ. Ведь им не перед кем выставляться, поблизости из мальчишек один Кречет, а он не считается.

Ему только шестнадцать, но он уже в выпускном классе, и это словно татуировка или клеймо на лбу: сам об этой отметине можешь и не знать, а всем сразу видно, что ты какой-то выродок. В раздевалке ребята сойдутся в кружок, болтают – но ни к одной компании не подойдешь, не вмешаешься в разговор: этого Кречет не умеет, да и неохота учиться; в коридорах, на лестнице, где-нибудь на автомобильной стоянке он не станет ошиваться вокруг какой-нибудь девчонки, поддразнивать, добиваться ее внимания – он и этого не умеет, и тоже вроде нет желания учиться. Ревир остерегал насчет девчонок – лучше, мол, держись подальше, чтоб не поддаться искушению. «Искушение». Слово из Библии – священное, древнее и отжившее, Кречету оставалось только почтительно склонить голову. Ревир в последнее время говорит чересчур громко, но волей-неволей притворяешься, будто ничего необычного не случилось. Клара объяснила – он стал плохо слышать, с мужчинами всегда так. Но она предпочитает, чтоб Ревира на этот счет просветил кто-нибудь другой. И вот он, немного смущенный, громким голосом поучает Кречета, что надо избегать искушений. Кречет еще не совсем взрослый и не может понять, сколько сложностей таит в себе его тело, это Ревир объяснит ему впоследствии. А пока ему надлежит избегать искушений.

Кречету было только двенадцать, когда Клара все это ему растолковала. Он понял так, что рано или поздно он этими делами займется, и чем раньше, тем полезней: «будешь лучше расти»; что девушке это всегда очень приятно, но только если она для тебя подходящая. Клара сильно нажимала на это условие. «Какая-нибудь, вроде твоей двоюродной сестрицы Дэбби, нипочем не годится. Из здешних, поблизости, ни одна не годится. И девчонки с больших ферм тоже. А вот кто живет в развалюхах, подальше у реки… знаешь, где кругом мусора понакидано… как увидишь – стоит девчонка, а кругом целая орава огольцов, и все хохочут, веселятся, – вот такая почти наверняка подходящая. Понял?»

Правила Ревира, конечно, достойны всякого уважения, однако, судя по всему, Ревир ошибается, а мать права. И Кречет бросил об этом думать. Ему еще очень, очень многое надо обдумать, а это все придется отложить… вот когда он станет старше и Ревир объяснит ему все, что необходимо знать, тогда у него найдется время и для себя самого. Тогда вся дальнейшая жизнь будет для себя.

И Кречет делал уроки в школе, в перемены и свободные часы, а дома готовил дополнительные задания и читал книги, так или иначе относящиеся к школьным предметам. Впрочем, познаниями, почерпнутыми из этих книг, он не щеголял на уроках, чтоб не смутить учителей. Он уважал их благонамеренную ограниченность. А кроме того, он сопровождал Ревира в небольшие деловые поездки в Тинтерн и другие недальние городки, однажды съездил даже в Гамильтон; сидел рядом с отцом в новой большой черной отцовской машине и, склонив голову в его сторону, выслушивал все, что отец мог сказать про деньги и налоги, про постройки, землю, пшеницу, гипс и рабочих, которых надо нанимать елико возможно дешевле. Слушал – и чувствовал, как понемногу наполняется голова. А минутами становилось страшно: вдруг голова лопнет? Слишком быстро втискивают в его мозг всевозможные сведения и понятия, он не успевает приготовить для всего этого место… Но он все учился, упорно работал и в школе и дома, прислушивался к Ревиру и к людям, с которыми Ревир разговаривал. Уши его, точно воронки, всасывали любые сведения, даже те, что в эту минуту казались бесполезными, и все откладывалось в голове впрок. Всасывалось все, что он слышал. Он никогда ничего не забывал. Заодно с важнейшими уравнениями, которые надо было заучивать по физике и химии, запоминались и сумбурная, ненароком подслушанная Кларина болтовня с чьей-то молодой женой, с которой Клара старалась свести дружбу, и дикая ругань, которую изрыгали мальчишки, играя в волейбол в тесном гимнастическом зале, и приторные до тошноты модные песенки, что на переменках мурлыкали себе под нос девочки в коридоре. Он никогда ничего не забывал.

В тот день и у Кречета возникло смутное ощущение праздника, но он только насторожился – к добру ли? Он не доверял необычным ощущениям. На уроке родного языка половина парт пустовала, бросалось в глаза, что все парни побойчее отсутствуют: на месте лишь Кречет и еще двое или трое самых неудачливых юнцов (всего меньше им удается быть настоящими парнями) да с десяток девочек. Словесницу Кречет презирал: уж слишком похожа на него, тоже ничуть не уверена в себе. Она молодая, учительствует первый год – только весной окончила колледж, и, когда говорит, Кречет поневоле вертит и вертит в пальцах карандаш: его тоже одолевает волнение. Сперва она всегда озирается, боится, что в классе что-нибудь не так; наконец, минут через десять после начала урока, робкий взгляд ее неизменно останавливается на лице Кречета; она чувствует, что он, вроде нее самой, не похож на других – тихий, а значит, может быть, тоже застенчивый; по крайней мере он умен, а остальные ученики – тупицы. Тупицы. Конечно же, все они тупицы, как может быть иначе? Кречету ничуть не противно, что они глупы, нет, спасибо им за это. Кто глуп, из-за того незачем тревожиться, незачем о нем думать; незачем в нем разбираться. Таким образом можно сбросить со счетов сотни людей. В жизни не так уж много времени на раздумья – и не к чему тратить его на тех, кто тебе не угрожает.