Этот очередной Идин экспромт и лишил меня возможности приехать утром в Таганский допр.

Не встретить ее было бы свинством по отношению к Зигмунду. Правда, если бы я знал, что Борин задержится, то Иде пришлось бы добираться до 2-го Дома Советов самой.

Если бы я знал…

Было раннее утро, но две афишные тумбы перед фасадом Метрополя уже белели свеженаклеенными декретами, приказами, постановлениями, призывами и сообщениями.

Еженедельная информационная сводка Чрезвычайной комиссии по изъятию шинелей, сапог и валенок для фронта; объявление Театра революционной сатиры о двух ближайших премьерах – «Деревня» и «Кукиш для Антанты»; набор студентов, делегируемых по разверстке губкомами и губисполкомами в Коммунистический университет имени Свердлова: «Студенты зачисляются после строгого медицинского осмотра. Туберкулезные, малокровные и слабые ввиду тяжелых условий московской жизни вовсе не принимаются…» Университет сулил абитуриентам фронтовой паек, стипендию в пять тысяч рублей в месяц, но заранее предупреждал, что никакой одежды и обуви в распределителях Московского потребительского общества они не получат. Обуть и одеть будущих студентов обязаны делегирующие их в университет организации.

В объявлениях многократно мелькали слова «фронт», «продовольствие», «армия», «трудовая повинность».

Центральная комиссия помощи фронту доводила до всеобщего сведения, что «из числа собранных для фронта вещей уже отправлено в действующие части: нательных рубах – 39 396, теплых рубах – 5970, теплых кальсон – 7444, брюк разных – 7376, спичек – 2454 коробки, кружек чайных – 78, махорки – 12 ящиков». Тут же обращение к «честным гражданкам Москвы и Московской губернии»: «Вас Советская Республика стремится освободить от тысячелетнего рабства. Помните о ее армии. Помните о бойцах, которые сражаются и умирают за тысячи верст от своих домов. Шлите им свои приветы не словами, а тем, что может спасти их жизни, что сохранит им здоровье, что поможет им одержать славные победы и вернуться домой к упорному труду, к бескровной войне с разрухой, к строительству нашего будущего».

Было и сообщение, имевшее самое непосредственное отношение к деятельности милиции.

Москомтруд, то есть Московский комиссариат труда, сообщал, что в городе были случаи ограбления квартир трудовых семей в то время, как члены этих семей находились на работе. Поэтому Москомтруд обязывал домовые комитеты в порядке трудовой повинности возлагать охрану таких квартир на проживающих в тех же домах нетрудовые элементы, домохозяек и лиц преклонного возраста.

Из подъезда 2-го Дома Советов вышел Ермаш.

– Гляжу, у тебя тумбы вроде газет, а?

– А как же, все новости.

– Липовецкую едешь встречать?

– А ты откуда знаешь?

– Я, брат, все знаю, – усмехнулся он. – Потому-то меня начальником Центророзыска и назначали. Сегодня у меня в номере переночуй, а завтра, если захочеш жить один, сможешь перебраться в 5-й Дом Советов. Я там договорюсь с комендантом. Но лучше у меня оставайся, вдвоем веселее.

Лето было в разгаре, но Москва готовилась к зиме. На телегах, трамваях, грузовиках везли топливо. Дрова заготовлялись трудовыми ротами и батальонами, сформированными из бывших чиновников, дельцов, куртизанок, биржевых маклеров, купчих и светских дам.

«Даешь топливо!» – кричали плакаты.

Подъезжая к вокзалу, я обогнал разношерстную гомонящую толпу с пилами и топорами. Судя по знамени, которое нес впереди толстый господин в котелке, это был 1-й лесозаготовительный батальон Сокольнического района имени Розы Люксембург.

Играл оркестр.

«Ать– два! Левой!» – стараясь перекрыть звенящую медь, командовал человек в кителе с алым бантом на груди. Но толпа уныло тащилась вразброд, никак не желая оправдывать свое почетное название.

На перроне перед разрисованными художником теплушками – три васнецовских богатыря с пилами и топорами, готовые хоть сейчас завалить Москву, а ежели потребуется, то и всю республику первосортными дровами – теснились жеманные дамы из лесозаготовительной роты Городского района.

– Вы есть кто, дорогие гражданочки? – риторически вопрошал своих трудармеек командир роты, приземистый рабочий в надвинутом на лоб картузе. – Вы есть бывшие эксплуататорши. А республика что? Республика доверие вам оказывает, дровишки заготовлять отправляет. Верно? Верно. Значит, по теплушкам – и за дело. Ударная работа – ударный паек. Не обидим. Так что, как говаривали до революции, с богом!

Вопреки моим ожиданиям, Идин поезд опоздал всего за час. Кто-то мне говорил, что после многих лет совместной жизни муж и жена становятся похожими друг на друга и внешне и внутренне. Раньше я этого как-то не замечал. Но когда Ида впилась в меня своими близорукими, широко открытыми глазами, а затем оседлала переносицу болтавшимся на шнурке пенсне, я понял, что этот «кто-то» был прав.

– Косачевский? – спросила она и выдернула за руку из круговерти толпы Машку.

– Косачевский.

– Живой?

– Живой, – покорно подтвердил я и в доказательство сказанного взял у нее чемодан.

– Странно, – сказала Ида, продолжая изучать меня через стеклышки пенсне. – Мы тебя давно считали мертвым.

– Знаю.

– Говорили, что тебя расстреляли махновцы…

– Знаю.

– …и что ты перед смертью пел «Интернационал».

– Слышал.

– Выходит, врали?

– Получается, что так.

– Чудеса, – раздумчиво сказала она и добавила: – Я очень рада, что ты жав.

– Я тоже.

Все до мелочей напоминало первую встречу с Зигмундом. Теперь нам лишь оставалось поцеловаться. Но тут выяснилось, что «кто-то» несколько преувеличивал.

– Целоваться? Зачем? – удивилась Ида и сказала Машке: – Поздоровайся с дядей Леней.

Машка, выглядывавшая из-за спины матери, неуверенно протянула мне свою костлявую лапку:

– Здрасте…

– Здравствуй, Мария Зигмундовна. С приездом.

Машка была польщена.

– А чего мы, собственно говоря, стоим?

Я пожал плечами:

– Ты же никак не хочешь поверить, что я жив.

– Уже поверила. Почти поверила…

– Тогда пошли.

Когда мы подошли к извозчичьей бирже, Ида замедлила шаг, словно припоминая что-то, и рассеянно спросила:

– Да, кстати, а где Зигмунд? – Она вновь надела на нос пенсне и внимательно оглядела меня с ног до головы, словно рассчитывая обнаружить своего мужа в одном из карманов моего френча или галифе. – Так где же он? – недоумевающе повторила она.

– Уехал.