На западе, где зубчато синели горы, малиновым верхом казацкой папахи горело закатное солнце.

Александр II, глубоко удручённый «второй Плевной», повелел мобилизовать гвардейский и гренадерский корпуса, 24-ю, 26-ю пехотные дивизии и 1-ю кавалерийскую дивизию. Всего сто десять тысяч человек при четырёхстах сорока орудиях, которые вот-вот должны были прийти.

К концу августа, против Плевны, которую Осман-паша превратил в неприступную крепость, и которая стала для нас камнем преткновения, было сосредоточено шестьдесят пять тысяч штыков, восемь тысяч шестьсот сабель, четыреста двадцать четыре полевых орудия и более двадцати осадных.

Полковник Паренсов доложил, что по данным армейской разведки Осман-паша имел двадцать девять тысяч четыреста штыков, полторы тысячи сабель и семьдесят полевых орудий.

Расположение войск Действующей армии было следующим: Рущукский отряд наследника цесаревича укрепился между реками Ломом и Янтрою. Тырновский отряд генерал-лейтенанта князя Шаховского занимал позицию от Черновны до Балкан, удерживая Хаин-Киойский перевал. Шипкинский отряд генерал-лейтенанта Радецкого — стоял на Янинском, Шипкинском и Травненском перевалах, имея резерв в Габрове. Ловче-Сельвинский отряд под командованием генерал-майора Давыдова и Западный отряд под начальством Карла Румынского, с двумя флангами и кавалерией генерал-лейтенанта Лошкарёва в центре.

Плевненский фронт растянулся на двадцать вёрст, но путь отступления турок остался свободным. На левом берегу Вида наших войск не было, а на правом дорогу из Софии удерживали четыре кавалерийских полка: два драгунских — восьмой и девятый, один уланский и один донской.

Рыскали разведчики — с той и с другой стороны. Пластуны передовых отрядов брали «языков» и совершали диверсии. Офицеры проверяли караулы. Изредка до слуха долетала трескотня ружейной перепалки. Кроты, полевые мыши и ежи пугали в ночном лошадей. Нещадно трещали цикады.

Днём — то в одном месте, то в другом — выскакивал на бугорок какой-нибудь черкес и, горяча коня, ставил его «свечой», поднимал на дыбы, дескать, кто там из гяуров смелый? Кто со мной сразится, кто не трус?

Разве такое стерпишь? Да ни в жизнь!

Вот соколом взлетел в седло казак из станицы Лысогорской, что на Ставрополье, выхватил шашку из ножен и, звеня тремя «Егориями» на груди, помчался урезонить выскочку — сильный, проворный, весёлый. Когда бросает шашку вниз, не видно: виден её блеск над головой. Конь у казака добрый. Золотой туркмен. То он обгонит ветер, нахлестнув его хвостом, мол, не мешайся под ногами, то ветер обойдёт его, закрутит пыль столбом, разбойно свистнет, раззадорит: догоняй!

— Вай-я! — возопил магометанин, и его звонкоголосая сабля, нос к носу столкнувшись с казацкой, тотчас принялась нахваливать хозяина, да с таким пылом, с таким упоением, что любого бы завидки взяли. Сами посудите: и молод-то он, и красив, и отважен, и нет никого, кто сравнился бы с ним в джигитовке. А как он ласков с нею, как заботится о ней, как гладит и целует перед боем, это надо видеть, пережить, прочувствовать душой и плотью — всем существом своей дамасской стали. Право слово, она готова на него молиться, неустанно повторять за ним: «Экбер-алла!» и, радостно поклявшись на Коране, быть преданной ему до гробовых пелен, как он, желанный, предан своему султану. Разговорчива сабля черкеса, хвастлива, и не слова летят из её уст — искры огня, так она счастлива блистать в руке хозяина, кромсать, чекрыжить, рассекать врагов ислама, ведь нет ничего сладостнее в мире, как пить их кровь и умываться ею!

— Дзинь-вень! — ответила ей шашка молодого казака. Певуче так ответила-спросила. — Что зубы-то скалишь, змея? Любит, говоришь, тебя? Цалует? Повезло тебе с хозяином? Добро! Мой тожить парень-хват, соколик ясный. Чуб-ковыль, хорунжий в свояках.

Долго ворковать им не пришлось. Война, не до бесед. Казачья шашка мигом разобралась, с кем имеет дело, и полетел черкес, раскинув руки врозь: направо — сам, налево — голова.

Двадцать шестого августа началась бомбардировка Плевны. Несколько залпов — внахлёст — сразу излохматили фашины одного из турецких редутов и подожгли ближайшую конюшню, откуда выбежала только одна лошадь, да и та вскоре упала, дёрнув головой и завалившись набок.

Государь перевёл свою ставку в Раденицу и поехал с братом в коляске, запряжённой вороной четвёркой, за Гривицу, чтобы с высоты одного из холмов наблюдать за обстрелом. С правой стороны — колонной по три, шёл конвой главнокомандующего: сотня лейб-казаков, а слева кубанская сотня из конвоя Александра II. Большинство свиты двигалось верхом. Образовалась пёстрая кавалькада, скакавшая за государем вперемешку с экипажами. Николай Павлович отправился в коляске, за которой Христо вёл Адада и Рыжего. «Константинопольцы» и князь Черкасский, вооруженный большой шашкой, гарцевали на лошадях.

Горка, предложенная для наблюдения за бомбардировкой Непокойчицким, показалась императору излишне удалённой. Все пересели на коней и отправились ближе к батареям, с которых доносились выстрелы. Остановились на высоте, поросшей мелким кустарником, в шести верстах от Плевны и в четырёхстах шагах от нашей девятифунтовой батареи. Влево от холма, если смотреть на Плевну, в полуверсте на одной из высот стояла двенадцатиорудийная двадцатичетырёхфунтовая осадная батарея, громившая турецкий укреплённый лагерь за Раденицей. После каждого удачного выстрела, наводчики орудий хвастливо роняли.

— Энто не телятину на рынке покупать; здесь глаз другой нужон, антиллерийский!

Грохот батарей время от времени прерывался, дабы орудийная прислуга могла прийти в себя от жуткой канонады, а пехотные командиры ободрить своих подопечных. Офицеры всеми силами старались укрепить в новобранцах уверенность в том, что после такой мощной огневой подготовки им ничего уже делать и не придётся, разве что резво добежать до турецких редутов и начать подсчитывать трофеи.

— Быстрая атака тем и хороша, что переходит в штыковой удар, — учили старые солдаты молодых. — Турке нас не одолеть. Быстро сгорает. — Они давно и хорошо усвоили: война это работа; глаза страшатся, а руки делают. И осиливает её тот, кто сызмальства узнал тяжёлый сельский труд. А ещё открылось им, что на войне много героев, но ещё больше духовидцев, почувствовавших связь Земли со всей Вселенной, связь души с Господом Богом. Близость смерти пробуждает душу к вечной жизни. Кто это понял, тот неизменно радостен и смел, даже в неравном бою, в самой жуткой и кровавой сече. Такими были многие и многие безвестные герои этой святой освободительной войны, выжившие в её пекле или положившие «живот свой за други своя», за православных христиан — болгар и сербов.

Турки в ответ осыпали наших пушкарей гранатами. По счастью, гранаты эти никого из канониров не поранили, хотя Игнатьев насчитал тридцать шесть снарядов, попавших на батарею. Много гранат разрывалось в долине и за нашей девятифунтовой батарей. Николай Павлович подобрал осколки одной из гранат и передал Христо — в коляску. Вправо находился турецкий редут, который наши войска безуспешно штурмовали во вторую криденерскую атаку. Между высотой, на которой находилась батарея осадных орудий и «государевым» холмом, на котором суждено было провести несколько дней подряд, пролегала долина. Сам «государев» холм находился как раз за правым флангом Криденера. В трёхстах шагах от этой высоты по правую руку уже стояла румынская батарея и доробанцы, её прикрывавшие. Обзор с высоты был отличный. Прямо против холма, на котором расположился Александр II с главнокомандующим и многочисленной свитой хорошо были видны четыре турецкие батареи, укрепления и ложементы. Без бинокля ясно можно было различить известково-белые дома, выгоревшую черепицу, отдельных турок в синих мундирах и традиционных красных фесках, лошадей на коновязях и солдатские палатки, санитарные шатры из серой парусины — весь неприятельский лагерь на окраине Радековских высот близ Плевны, где окраинные сады сползали по склону в овраг. А в бинокль хорошо были видны огороды, дряблые от зноя кукурузные метёлки, яркие шляпки подсолнухов, и двое молодых людей, которые стояли в палисаднике и ели вишни. Он из её ладони, она из его. Даже петушиные гребни репейника и языкатый розовый люпин на косогорах и взлобках были вполне различимы. И снова — балки, виноградники, поля, низины, пригорки, отроги, занятые турками окопы, люнеты, открытые с тыла, но имеющие бруствер и ров перед ними, траншеи и… отрубленные головы русских солдат на частоколе турецких редутов. Влево по высотам стояли батареи Криденера, и Николай Павлович видел, как артиллерийский офицер, подволакивая раненную ногу, спешно взобрался на холм и стал смотреть в бинокль, оценивая точность попадания. За батареями Криденера стоял 4-й корпус, которым вместо Зотова командовал Крылов, начальник кавалерийской дивизии. В лощинах, по бокам и сзади батареи, стояли пехотные части, прикрывающие артиллерию, и очень скудные резервы. За турецкими батареями, поставленными против наших, виднелась большая гора, прозванная «Лысой». Со стороны Ловчи должны были наступать князь Имеретинский и Скобелев 2-й. По дымкам пушечных выстрелов и стрелковой цепи можно было судить, когда подаются вперёд наши, а когда — турки. Сама Плевна, расположенная, как бы в яме, скрывалась высотами. Чтобы увидеть её, надо было подойти в упор на внутренний гребень высот, занятых турецкими укреплениями. Осмотрев место предстоящего сражения, Игнатьев лишний раз убедился, что Осман-паша даром время не терял. Турки великолепно использовали данные им два месяца и грамотно распорядились пересечённой местностью, окружающей Плевно, создав неприступную крепость, построенную lege artis — по всем правилам искусства — и взятие которой правильною осадой может быть рассчитано лишь математически. «Овладеть таким укреплённым лагерем несравненно труднее, нежели самой сильной крепостью», — стоя на холме и рассматривая в бинокль позиции турок, думал Игнатьев. Силы штурмующих и обороняющихся были не равны. Если учитывать, что один солдат, держащий оборону, может поразить и вывести из строя пятерых нападающих, то русских войск, собранных под Плевно, было явно недостаточно. Тем более, для лобовой атаки. Соотношение — один обороняющийся против пяти атакующих — было не в нашу пользу. «Беда та, что главнокомандующий и начальник штаба не желают замечать сильные стороны противника», — приходил к неутешительному выводу Николай Павлович, давно считавший, что без грамотной долгой осады — одним лишь приступом — Плевно не взять. И всё это мрачило душу, мучило его и беспокоило. Мысли о том, что неприятельская крепость нам не по зубам — крепкий орешек! — и что война неизбежно затянется, буквально изнуряли, тревожа сердце и пугая сны.