— Разрушать монолит нации его искусственным делением на «отцов и детей», дробить обломки и перемалывать их в щебень «гражданствующих» лиц, несчастных индивидуалистов, — вот конечная цель тех, кто исповедует принцип: «Разделяй и властвуй». Одиночка — потенциальный предатель. Враги России спят и видят истребление её коренных народов, сцементированных русским имперским сознанием.

— А что происходит у нас? — задался риторическим вопросом Николай Павлович. — Вместо того, чтобы руководить народом, сплачиваясь с ним, петербургское общество более и более отторгается от веры, преданий и обычаев народных. Оно делается чужеродным русскому люду, обращаясь в англоманов, казнокрадов и космополитов. А Европа это омут, мировая воронка идей, несущих человечеству погибель. Попадая в сей водоворот, люди выбиваются из сил и скопом опускаются на дно с его болотно-гнилостными пузырями. Если не будет своевременной реакции против этого безумно-вредного и разрушительного направления, гибельные последствия не заставят себя ждать, — заключил он своё рассуждение.

— О чём я вам и говорю, — мрачно подытожил Мезенцов их доверительно-печальный разговор.

«Боже милостивый, да где же у нас люди, верующие в Тебя и Твою помощь, в силу Креста и в будущее русского народа?» — задавался Игнатьев страшным вопросом и горестно не находил ответа.

Сербы не знали, что им делать, кого слушать? Горчаков велел им сидеть тихо, а Игнатьев требовал от них активного участия в войне. Ростислав Фадеев, которого в Белграде считали русским негласным уполномоченным, активно агитировал сербское правительство открывать второй фронт. Горчаков телеграфировал государю из Бухареста о необходимости приструнить агитатора. Александр II хотел сделать это деликатно, без грубого окрика, и Николай Николаевич обратился от его имени к Скобелеву 1-му, который был в давней дружбе с Фадеевым.

— Дмитрий Иванович, — сказал великий князь, выбрав удобный момент и беря того за локоть, — поручаю тебе написать Фадееву письмо с просьбою уехать из Белграда.

Скобелев-отец это поручение исполнил: «Любезный Ростинька! — написал он в своём кратеньком послании не без лукавой ехидцы, — так как пребывание ваше в Сербии находят по высшим соображениям нежелательным, то по приказанию того, кто мне приказать может, сообщаю вам как дружеский совет: лучше вам оттуда уехать».

Нелидов, как и Горчаков, был против участия сербов в войне.

— Это было бы нарушением данного Австрии обращения, — пояснял он свою точку зрения Игнатьеву. — Мы не имеем права забывать, что Австрия — баба скандальная. Доказательства мои следующие, — Александр Иванович начал загибать на руке пальцы: — Во-первых, Сербия обескровлена, она не боец; во-вторых, если она и двинет свои войска, турки их расколошматят, как цепной пёс брошенную в него подушку, — Нелидов кисло усмехнулся и привёл последний довод. — У Сербии нет ничего своего, а помогать ей деньгами, оружием и провиантом, слишком накладно для русской казны.

Николай Павлович вздохнул и ничего не ответил. Он как никто ясно сознавал, что без понимания исторических перспектив своих государств политики теряют почву под ногами и начинают превращаться в шарлатанов пустословия. Вот почему он был уверен, что политика Горчакова, открыто поддерживаемая теперь Нелидовым, хромала на обе ноги и опиралась на костыли, сработанные графом Андраши, а все усилия хоть как-то вразумить светлейшего напоминали Игнатьеву ловлю бабочек-подёнок: сколько ни поймай, всё одно к ночи помрут. Пустое дело. Всякий раз, когда он представлял себе вельможно-гладкое, холёное лицо своего шефа, ему мерещились рыжие усы императора Франца-Иосифа I или козлиная бородка лорда Биконсфилда. Блюдя верность Габсбургам, и опасаясь Англии, российский канцлер, видимо, забыл, что, если дипломат уяснил цели и задачи своего правительства, но не имеет любви к Родине, он язык изобьёт в помело, но никогда не убедит противника стать на его сторону. Как говорит Дмитрий: «В оглоблях дюже не попляшешь».

Полковник Паренсов, заглянувший к Николаю Павловичу по пути в ставку главнокомандующего, сообщил, что Непокойчицкий отправился к Радецкому на Шипку.

— Ну что ж, — откликнулся Игнатьев, — пусть хоть внешне проявит усердие. Я недавно имел с ним крутой разговор и сказал, что главный штаб не управляет войной, предоставив туркам инициативу. Вот уже две неожиданности: Плевно и Шипка. И вместо того, чтобы признать свои ошибки, Непокойчицкий стал хладнокровно рассуждать о вероятности потери в последнем пункте одиннадцати тысяч человек. Опасаюсь, что третий камуфлет будет дан турками со стороны Осман-Базара.

— По направлению к Тырново?

— Да, — подтвердил Николай Павлович, умолчав о своём утреннем разговоре с Милютиным. Когда Игнатьев передал военному министру свой странный разговор с начальником главного штаба и выразил негодование ввиду апатии людей ответственных, Дмитрий Алексеевич, рекомендовавший Непокойчицкого в начальники штаба и даже главнокомандующие, не удержался от гнева: «Неужели вы ещё не потеряли надежду разбудить этого человека? Если бы я его прежде не знал за честного, хорошего военачальника, то, право слово, повесил собственными руками, как предателя!» Факт знаменательный: прежние приятели не говорили друг с другом, и главный штаб армии смотрел на императорскую главную квартиру, а в особенности на военного министра, как на своего злейшего врага. Как это ни прискорбно, а недавно было сказано при многих свидетелях, что штабу армии приходится бороться с двумя неприятелями — турками и императорской главной квартирой! Не зная всех деталей распри, Николай Павлович считал, что, если в чём и можно упрекнуть последнюю, так это в нерешительности и неуместной деликатности! Безобразия управления и попустительство бездействия терпимы быть не должны, в особенности тогда, когда на карту поставлены армия, честь России и всё наше будущее!

— Извините, Пётр Дмитриевич, задумался, — объясняя перерыв в их доверительной беседе, вновь заговорил Игнатьев и поинтересовался глубокой разведкой, которую Паренсов проводил в тылу врага.

— В сущности, всё ясно и понятно, — не вдаваясь в подробности, откликнулся Паренсов: — В глубоком тылу противника нам могут оказать содействие одни лишь диверсанты.

— Так засылайте их туда, не упускайте время! — наставительно сказал Николай Павлович, хорошо помня о том, что военная разведка это такой предмет, о котором не принято говорить громко.

— Приказа не было, — пожал плечами Пётр Дмитриевич.

— А вы на что? Берите на свою ответственность! — с сердечным жаром посоветовал Игнатьев и тут же подмигнул ему с улыбкой. — Помните, как нас учили в своё время: «Разведчик должен быть пронырой, тихим наглецом, а контрразведчик — горлохватом, умеющим читать чужие мысли».

— Я так и сделаю, — пообещал Паренсов.

Николай Павлович кивнул, как бы одобрив его будущие действия, и тотчас сменил тему разговора.

— Вчера, чтобы отогнать три лёгких турецких орудия, стреляющих с ближней горы по дороге, ведущей в Шипку, вместе с рассыпанными в лесу турецкими стрелками, скрытыми засеками и ложементами, мы потеряли пятьдесят отличных офицеров и восемьсот нижних чинов: из Волынского и Житомирского полков, посланных в атаку. На другой день утром Радецкий вынужден был отозвать наших, — с горечью сказал Игнатьев. — Оказалось, что ни пищи, ни патронов невозможно было доставлять на крутую гору, густо покрытую лесом, занять которую правильным укреплением — заблаговременно! — забыли наши инженеры, чем и доставили туркам возможность обойти нашу позицию и бить безнаказанно четыре версты дороги!