Утром пришла добрая весть. Турки оставили Сухум. Часть абхазцев ушла с ними, часть осталась. У Циммермана было несколько удачных схваток с турками и египтянами. Сулейман занялся переформировкой своей армии, потеряв в боях под Шипкой восемь тысяч человек. Агенты доносили, что мы отбили у турок охоту брать штурмом наши укрепления. В этот же день войска князя Имеретинского численностью около двадцати семи тысяч человек и девяноста восьми орудий выступили к Ловче.

В половине шестого утра двадцать второго августа войска вышли на рубеж атаки. Началась артподготовка. Отряд Скобелева должен был выбить турок из занимаемых ими позиций на Рыжей горе, о чём князь Имеретинский сообщал главнокомандующему: «Принимая во внимание, что так называемая Рыжая гора командует всеми остальными высотами, окружающими Ловчу, решено было вести на неё главную атаку. Атака эта была возложена на генерала Скобелева, и только по овладении «Рыжей горой» и ближайшими к ней ложементами должна была начать атаку правая колонна генерала Добровольского».

Артиллеристы вели интенсивный обстрел господствующей высоты, и, как только турки начали покидать нижнюю линию окопов и перебегать выше, князь Имеретинский решил начать сражение за «Рыжую гору». «Пора начать атаку, — значилось в записке, которую Александр Константинович передал с ординарцем Скобелеву. — Стреляем уже пять с половиной часов».

Первыми пошли вперёд стрелки Казанского полка, поддерживаемые огнём орудий. С распущенными знамёнами, под барабанный бой, они быстро преодолели глубокий овраг с протекавшим по его дну ручьём и, под плотным огнём неприятеля, стали карабкаться на гору. Предвидя штыковой удар и пытаясь уйти от него, турки стали спешно покидать окопы первой линии. Это вдохновило казанцев, ринувшихся на врага с удвоенною силой. Турки дрогнули — и «Рыжая гора» была взята с ничтожными потерями. Путь на Ловчу был свободен. Стремительно — бегом! бегом! — под плотным неприятельским огнём, передовой батальон казанцев, во главе которого — на белом коне! — двигался Скобелев, достиг окраин Ловчи. Подоспевший полк выбил гарнизон из крепости, а казаки, не позволив Рифату-паше контратаковать двумя оставшимися у него таборами, с весёлым присвистом погнали турок прочь. Узнавший о стремительной атаке, Осман-паша лично возглавил войско из двадцати таборов и, оставив в Плевне Адиля-пашу, пошёл на выручку оборонявшимся. Наткнувшись на укрепление русских войск на Ловченском шоссе, он не решился вступить в бой и предпочёл ретироваться. Да и опаздывал он сильно — на целых пятнадцать часов.

— Эх, ушёл от нас Осман! — огорчённо бросил шашку в ножны молодой синеглазый казак и ожесточённо потёр лоб, сдвинув кубанку к затылку. — Такой лисе башку отсечь и спать спокойно: доброе дело сделал.

— Верно мыслишь, Аристархов, — отозвался на его слова проезжавший мимо Скобелев, знавший многих своих казаков по именам, фамилиям и прозвищам. — Башку отсечь и спать спокойно. — В горячке боя он и не заметил, как быстро пролетело время, и что на облаках давным-давно успели выцвесть винные разводы.

После взятия Ловчи в главном штабе стали ускоренно готовить третий штурм Плевны, приказав князю Имеретинскому двинуть свои войска по направлению к ней.

Двадцать четвёртого августа царская ставка перебралась в селение Чауш-Махале на реке Осме. Для Александра II и ближайшей свиты разбили палатки под тенью деревьев на довольно живописном холме среди курятников, свинарен и сукновален большого болгарского двора, откуда открывался приличный вид на долину реки Осмы, густо заросшую прибрежным ивняком, и на бивак конвоя, поставленный у подошвы холма. Дома в селении были бедны, грязны и низки, хуже тех, что были в Горном Студне. Голубые ставни окон были размалёваны крупными аляповатыми цветами. В садах росли груши и сливы. Кое-где встречались грецкие орехи.

На всё село — один единственный фонарь, и тот нещадно раскурочен. Но здесь так же, как и в Горном Студне, слышалось блеянье овец, гогот гусей и коровий мык в базу.

Игнатьев поместился на довольно большом болгарском дворе, возвышающемся над всею деревней. Ему отвели домик из двух комнат: первая — кухня с освещением через открытую дверь, а вторая — тёмная и сырая, освещённая лишь одним миниатюрным окошком. В красном углу, рядом с иконой Спасителя висела солдатская медаль на голубой Андреевской ленте, отлитая в честь победы русского оружия над турками: «Кагул, 21 июля, дня 1770». Как она попала в дом болгарского крестьянина, Николай Павлович расспрашивать не стал. Хозяин, лоб которого пересекал красный рубец — след от черкесской нагайки, внешне спокойный и немногословный, показал комнаты, сослался на дела и удалился; зато большой рыжий кот, сидевший в кухне и внимательно разглядывавший гостя, выгнул спину, распушил хвост и потёрся о сапог Игнатьева.

— Признал? — спросил его Николай Павлович, и тот, как будто понял человеческую речь, издал веское «мяу».

Игнатьев оставил дом на случай грозы, нездоровья, и установил палатку входом к стене дома. К палатке подкатили фургон, в котором с первых дней пребывания в главной императорской квартире обитали Иван и Христо. Болгарская семья перешла во времянку, за которой находились сарай и небольшой дворик, где Николай Павлович распорядился устроить стойло для своих лошадей. Из-за нехватки мест в деревне, фельдъегеря перешли к нему в соседство и разместились в телятнике на том же дворе. Михаил Иванович Чертков, бывший сослуживец Игнатьева в годы Крымской войны, не найдя нигде места, встал за частоколом на гумне хозяина, у которого детей и домашней птицы было значительно меньше, чем у прежнего.

Неумолчный звон цикад напоминал Игнатьеву Буюк-Дере, его вечерние прогулки с Катей и детьми по дороге, ведущей в Стамбул и обратно.

Дмитрий с Иваном сложили во дворе печурку. Варили кулеш.

На вопрос: « Где сало раздобыли?» оба пожали плечами.

— С собой привезли.

Иван при этом закатил глаза под лоб и с самым плутовским выражением лица расхохотался.

Глядя на них, Николай Павлович вспомнил китайскую байку: чтобы огню не было грустно, одиноко, на него ставят котёл, вливают в него воду, засыпают крупу и, когда сварится каша, всем становится весело: и огню, и котлу, и тому, кто кашеварил.

К запаху дыма примешивался аромат увядающих трав.

— Болгары, чё? — спрашивал Дмитрий и сам же отвечал на свой вопрос. — Оно понятно. Бесперечь над имя турки измывались, вот и опаскудела им, чать, такая жись.

— А я смотрю, бедноты у болгар много, а босяков нет, — присаливал кулеш Иван и пробовал его на вкус.

Жители деревни говорили, что октябрь в Болгарии стоит сухой, совсем не такой, как на Босфоре, когда дожди идут неделями. Румыны тоже уверяли, что осень будет тёплой и довольно продолжительной. Сирени зацвели вторично.

«Давай-то Бог! — молил Николай Павлович. — Тогда мы окончим кампанию». Его ближайшей целью были Проливы, а отдалённой — могучая Россия в её новых границах, вобравших славянство Европы. Нет, они ему не снились, ключи от османской столицы, но он живо представлял себе, как ему подносят их на серебряном блюде — горящие золотом! — с великим трепетом позорного смирения.