Прежде всего, восполнить нехватку жидкости в организме. В другом шкафу он отыскал калий, магнезию и какие-то витамины. Нашел также шприцы, катетеры и флаконы, из которых можно было соорудить импровизированную капельницу.

С полными руками он вернулся в спальню и нашел Минну в еще более тяжелом состоянии. Скорость развития приступа была поразительной.

— Помоги мне! — прорычал Бивен, пытаясь совладать с бьющейся на кровати Минной.

Симон сгрузил свою поклажу, снял пиджак и схватил запястья молодой женщины; ее дыхание, пот, слезы — все воняло алкоголем. Яд просачивался через мельчайшие поры кожи. Отрава пропитала простыни, одежду, ее волосы.

Он с трудом удерживал ее, пока она между двумя воплями вставляла ругательства, мольбы и стоны. Эта близость — не с самой Минной, а с тем монстром, которого она скрывала в себе, — казалась ему непристойной.

Бивен вернулся с поясами от пеньюаров и платьев, с ремнями от чемоданов… Он принялся привязывать запястья и щиколотки Минны к прутьям кровати. Наконец-то Симон смог ослабить хватку — Минну по-прежнему сотрясали спазмы.

Приступ, конечно, скоро закончится. Завтра утром она придет в себя. Начнется битва с абстиненцией… если Минна сумеет выдержать. Симон не испытывал особого оптимизма. Он был уверен: стоит ей завершить обследование в «Лебенсборн», и малышка фон Хассель примется закладывать с новой силой.

Ее обследование в «Лебенсборн»… Даже сами слова казались ему абсурдными. Он не мог себе представить, как эта маленькая тощая брюнетка явится в стопроцентно арийскую клинику и потребует себе производителя, как просят выписать рецепт. А потом? Придется ли ей спать с офицером СС? И все это ради того, чтобы порыться в двух-трех ящиках в регистратуре медицинского заведения?

Симон снова отправился в ванную. Вымыл руки и лицо, постарался стереть следы рвоты с галстука — тщетно. Все это напомнило ему: отныне у него один-единственный костюм, тот, что на нем, и у него больше нет дома.

Он вернулся в спальню и увидел, как Бивен водит махровым полотенцем под спиной Минны. По всей видимости, она снова помочилась в постель. Краус молился, чтобы у нее не осталось воспоминаний об этом приступе.

Она заснула. Симон взял стоящий у туалетного столика стул, развернул его и уселся. Только теперь он обратил внимание на обстановку.

Это была спальня немецкой девушки, но не в классическом варианте. Минна фон Хассель несколько лет назад мечтала не о балах и не о прекрасных принцах. Она развесила на своих стенах афиши мрачных спектаклей, экспрессионистских фильмов, конференций по психиатрии, французской литературе или истории анархии — всему тому, что было в ходу до 1933-го. Он также заметил на полках книги по медицине и философии, а рядом — поэтические сборники. И еще старые плакаты, призывающие на демонстрации Wandervögel («Перелетных птиц») — этаких богемных скаутов, ратовавших за возврат к природе и пацифизм. Симон так и видел Минну мечтательным подростком в долгих походах, читающей по вечерам при свете костра Райнера Марию Рильке или Артюра Рембо.

Его взгляд вернулся к неподвижно лежащей молодой женщине. У нее было тело гимнастки, маленькие выпуклые лягушачьи ягодицы и широкие худые плечи. Внезапно перед его глазами вместо недокормленной женщины с землистой кожей в грязной ночной рубашке возникла избалованная малышка, всячески опекаемая дочка богачей, бегущая по парку в платье с оборками и пышных панталончиках.

Девочка смеялась на берегу реки, а ее отец или мать, не важно, хватали ее за руки и начинали кружить, кружить над солнцем и яркой травой. Вдруг ее отпускали, она больше не смеялась, она погружалась в реку. Ничего не понимая, она, барахтаясь в бурных водах нацизма, смотрела, как удаляются ее родители, как истаивает обещание вечного счастья…

Та девочка теперь превратилась в молодую женщину у последней черты, лежащую в загаженной постели. Она стала этим ничтожным созданием, пропитанным алкоголем и наркотиками, которое тщилось спасти других, хотя не могла спасти даже саму себя…

Плитки шоколада. Брецели. Цельнозерновой хлеб на дрожжах. Сушеные сморчки. Маринованные корнишоны. Балтийская икра. Тыквенное масло. Консервированная красная капуста. Баночки с черничным вареньем. Мед из Черного леса…

Бивен не верил своим глазам. Он только что проснулся и, сунувшись в первый попавшийся кухонный шкафчик, обнаружил пещеру Али-Бабы. Сейчас, когда Германия вступила в войну и еда уже отпускалась по карточкам, здесь нашлось бы чем прокормить полк тонких гурманов на протяжении многих недель…

Бивен утратил привычку есть. Дома у него не было плитки, а бурда, которой кормили в гестапо, больше напоминала месть евреев. Заранее облизываясь, он аккуратно открыл баночку меда и вдохнул запах. Ему показалось, что все его вкусовые органы стали такими же тягучими и маслянистыми, как эта янтарная субстанция.

— Я тебе не помешала?

Франц чуть не выронил банку. У него за спиной стояла Минна, только что из-под душа, воскресшая, одетая, с еще влажными волосами. К ней вернулись краски — щечки цвета алой розы навевали на мысль, что она всю ночь занималась любовью.

Он недоверчиво указал на содержимое шкафа:

— На какой планете ты живешь?

— На планете моих родителей. Угощайся. Не стесняйся. Мне привозят ежедневно.

— А продуктовые карточки?

— Фон Хассели такого слова не знают.

Он еще раз глянул на забитые полки.

— И ты все это съедаешь?

— Даже не прикасаюсь. Ты же прекрасно знаешь, я питаюсь тем, что льется. А мой дворецкий через два-три дня тихонько прибирает к рукам все поставки.

Она подошла к плите и поставила кипятиться воду. Точными экономными движениями — сразу видно, что она у себя дома, — она принялась перемалывать зерна кофе в старинной кофемолке.

— Как ты себя чувствуешь?

— Опустошенной.

— Это было тяжело.

— Особенно для меня.

Бивен открывал ящики в поисках ложечки.

— Вон там, — сказала она, указывая на самый дальний.

Он нашел, что искал, и без промедления попробовал мед. Это было так потрясающе сладко, что у него подкосились ноги и он упал на стул. Минна теперь колдовала с компрессионной кофемашиной, больше похожей на агрегат алхимика.

Не торопясь, она налила им по чашечке кофе, аромат которого мгновенно вернул его в забытые времена, проведенные на ферме, к кофе его матери.

— Во всяком случае, — заметил он смягченным от меда голосом, — у тебя больше нет алкоголя в крови.

— В крови нет. А вот в голове…

— Этого при обследовании не будет видно.

Она вытянула перед собой руку, проверяя, не дрожит ли она.

— Надеюсь.