Евреи в средние века пробавлялись ростовщичеством, а христианская мораль считала это занятие предосудительным. Клеймо унижения ежедневно носили и пражские евреи: сначала высокую, колпаком, шляпу, потом капюшон, потом желтый круг, приколотый к одежде на левой стороне груди. Еврейский квартал на то и гетто, был в буквальном смысле слова замкнутой цивилизацией: приобретать собственность вне его границ евреям, за редкими исключениями, не позволялось; прогулки по христианским кварталам не поощрялись; существовал запретный для евреев перечень профессий; другими ремеслами евреи могли заниматься только в «своих» стенах; нехристям не предоставлялось никакого доступа в школы и университет. Распорядок дня в гетто определяли иудейские ритуалы, а течение жизни — многовековая традиция и психология изгнанничества, учившая искать силы внутри себя, когда их невозможно почерпнуть в окружающем мире.

В этом городе пришельцев каждая семья говорила на языке той страны, откуда была родом: роль лингва франка в разные периоды играл то идиш, то старочешский, то немецкий. Тем, кто знал западно— или южнославянские языки, местное словечко židе оскорбительным не казалось, ведь это буквальный перевод слова «евреи». Старые еврейские поселения на правом берегу Влтавы, по венецианской моде получившие в XVI столетии название «гетто», именовались с бранным для русского уха звучанием — В Жи́дех и В Поджи́дех. В первом, чуть восточнее, обосновались евреи с Балкан, много позже к ним присоединились выходцы из нынешних Беларуси и Украины, изгнанные гетманом-объединителем славянских земель, уверенным антисемитом Богданом Хмельницким. Евреи из Германии, Нидерландов, Франции селились в Праге на несколько сотен метров западнее своих единоверцев. Восток и запад Еврейского квартала в конце концов слились; притесняли-то и тех, и других одинаково.

Первый из правивших Чешскими землями Габсбургов, Фердинанд I, решил связать всех пражских евреев одной судьбой: он повелел и восточным, и западным убираться вон, в Польшу. Получили разрешение остаться в гетто только 15 зажиточных семей, а также «два учителя, три школьных смотрителя, четыре ночных сторожа, один мясник для приготовления кошерной пищи, один могильщик, а также по двое мужчин и женщин для ухода за больными». Однако иметь в городе на тревожный случай финансовых затруднений побольше готовых откупиться от неприятностей евреев было выгодно любому монарху. Поэтому решение о ликвидации гетто было отложено, как многажды до того и неоднократно после этого. Самой последовательной гонительницей пражских евреев за почти четыре века господства Габсбургов выступила Мария Терезия, в 1745 году, после прусской оккупации Богемии, повелевшая очистить гетто, поскольку его жители якобы сочувствовали захватчикам. И еврейская Прага пережила свой маленький исход. Но гетто пустовало только ночами; по утрам евреи, нашедшие приют в пригородных деревнях, возвращались в мастерские и меняльные лавки. Заступничество имевших в Еврейском квартале финансовые интересы дворян смирило гнев императрицы; платой за возвращение стали ежегодные 200 тысяч золотых в императорскую кассу.

С какой тоской, должно быть, в ту смутную пору вспоминали в пражских синагогах благословенные времена Мордехая Майзеля, ведь в 1571 году явившийся из Вены император Максимилиан I соизволил даже совершить пешую прогулку по свежевымощенным улицам гетто, а подданные уж постарались по такому случаю привести квартал в достойный вид. Но ни тогда, ни прежде, ни потом — да никогда в своей истории — Еврейский квартал, несмотря на все богатство ростовщиков и менял, не был процветающим. Пожары, эпидемии чумы, погромы, гонения местных и «федеральных» властей, религиозные притеснения, униженное положение евреев в христианской стране, да и собственно городские стены тормозили его рост: несколько тысяч человек, пара сотен домов, десяток синагог.

Если Мордехай Майзель — самый толстый кошелек в истории Еврейского квартала, то вечная душа пражского гетто — Иегуда Лёв бен Бецалель. Раввин Лёв был умным, совестливым и мудрым евреем; и справедливым судьей, и заботливым наставником, и знающим учителем. В Праге, где Лёв провел примерно треть своей более чем 90-летней жизни, он сочинил религиозные трактаты «Пути мира», «Слава Израиля», «Колодец изгнания», а также основал популярную в еврейском мире талмудическую школу (здание построил, конечно, Майзель). Приверженец неоплатонического учения, раввин Лёв относился к числу мудрецов-теологов, защищавших веру с помощью аргументов, основанных скорее на философской, чем на богословской концепции. И при жизни, и после смерти этому пражскому раввину приписывали магические способности и невероятную проницательность; ему дали прозвище Махарал, акроним эпитета «самый почитаемый учитель и раввин». Но хотя раввин Лёв и был видным мыслителем и мистиком, за пределом круга почитателей Пятикнижия он прославился не столько знаниями, сколько сотворенным в свободную минуту кадавром. Лёв создал Иоселя; раввин породил знаменитую легенду о Големе.

Ночью после 20-го дня весеннего месяца адара 5340 (1580) года Иегуда Лёв бен Бецалель (воздух) вместе с зятем Ицхаком бен Симеоном (огонь) и учеником Якобом бен Соссоном (вода) вылепил из влтавской глины (земля) существо без души и ума, безгласное и пучеглазое, «бесформенную массу». Перед рассветом Ицхак вложил под язык Голема огонь, Якоб влил под язык Голема воду, а Лёв вдохнул в грудь Голема воздух. Когда один помощник раввина совершил вокруг чудища семь кругов, двигаясь против часовой стрелки, глина раскалилась до красноты; когда еще семь раз вокруг чудища обошел другой помощник, у Голема выросли ногти. Лёв прошептал магическое заклинание и оживил истукана.

Раввин начертал на лбу Голема слово «эмэт», что значит «истина», и получил Голем от своего создателя имя Иосель, и Иосель остался в доме своего создателя, и стал служить ему во всем, безгласный и пучеглазый, денно и нощно, кроме царицы-субботы, когда раввин Лёв вынимал из немого глиняного рта записку с заклинанием и обездвиживал Иоселя. Но однажды в день шабата Лёв, совершив песнопение, забыл о магической формуле. Безумный андроид обезумел еще больше: с яростью он принялся крушить все вокруг, и тогда раввину пришлось уничтожить свое детище. Он стер со лба чудища первую букву заветного слова «истина», и получилось слово «мэт», что значит «смерть». Бесформенной массой, «големом», грянулся Иосель оземь и раскололся на тысячу глиняных черепков. Раввин спрятал жалкие останки под полом или на чердаке синагоги, и с тех пор, сколько ни искали, никто и никогда не видел немого глиняного слугу, вышедшего из повиновения.

К теме о моральной допустимости и опасности эксплуатации искусственных людей через 340 лет после рабби Лёва обратился фантаст Карел Чапек в пьесе R.U.R., в которой, кстати, впервые в истории литературы предложено слово «робот» (от словацкого robota). Из чапековской попытки создания кадавра тоже ничего путного не вышло: наделенные знаниями и умениями, но лишенные чувств, желаний и потребностей андроиды поначалу обеспечили всемирное изобилие, но затем подняли восстание и перебили своих создателей. Автор оставляет человечеству надежду на перерождение, но в целом полет его творческой мысли подтверждает выводы из сказки старого еврея: ну да, смерть сильнее истины.

Смерть оказалась сильнее истины, но молва о Големе не умерла: через три века австрийский писатель и банкир Густав Майринк, проживший в Праге 20 лет и сделавший ее туманным фоном для своих романов, сочинил о глиняном истукане экспрессионистский бестселлер. Помнят о Големе и теперь: всевозможные, от мистических до эротических, фигурки и изображения Иоселя — самый популярный артикул на рынке пражского Еврейского квартала, популярнее семисвечников, свитков Торы и каббалистических побрякушек. Классическое изображение Голема — могучий коричневый истукан без шеи — выполнил в конце XIX столетия маститый иллюстратор Микулаш Алеш.