Руководствуясь той же логикой, Провидение устраняет с политической арены и Фуке с его гордыней независимого сеньора, ведь новой эпохе больше соответствует Кольбер. А как трудно согласиться с описанным ходом событий лирически настроенному читателю! Да и не только читателю: в целом ряде экранизаций «Виконта де Бражелона» сценаристы подыгрывали тем, кто был им симпатичен, забывая о неумолимой логике Провидения, — и Людовик XIV оказывался окончательно подмененным своим братом-близнецом, а Фуке торжествовал над Кольбером. Рассказывают, что как-то Дюма предложили оставить на троне Железную Маску и упечь реального Людовика в тюрьму. Но писатель не согласился: его чувство истории верно подсказывало ему границы допустимого вымысла.

По мнению исследователя М. А. Буянова, проверявшего достоверность сообщаемых Дюма сведений, Дюма лучше верить, чем не верить. Согласимся с этим и мы. А раз так, то пора, наверное, окончательно признать, что «мифы» Дюма ничуть не более легковесны, чем мифы других авторов и что его романы по праву следует считать весьма обоснованными и вдумчивыми историческими романами.

Помимо исторических романов у писателя есть также исторические очерки, эссе и исследования, рассчитанные на широкую публику. Несмотря на легкую манеру изложения, эти произведения зачастую свидетельствуют о долгой исследовательской работе уже не романиста, а историка-популяризатора, изучавшего материалы, доступные в XIX веке. Дюма хорошо чувствовал разницу жанров. В одном из очерков своих «Знаменитых преступлений» он написал:

«В театре автор вынужден занимать особую позицию. Он подчиняется неумолимым законам логики, следует своему замыслу и отвергает все, что его стесняет или ему мешает. Книга же, напротив, издается, чтобы возбудить спор. И мы представляем читателю фрагменты процесса, в котором еще не вынесен окончательный приговор и, вероятнее всего, никогда вынесен не будет, если только не вмешается какой-нибудь счастливый случай» («Знаменитые преступления». «Железная Маска»).

Таким образом, допуская вымысел в угоду логике сюжета в драме или романе, Дюма настаивает на тщательном изложении материала в «книге», имея в виду историческое исследование. В цитированном очерке Дюма тщательно рассматривает все известные в его время версии (а их было девять) о том, кто скрывался под Железной Маской. Дюма настаивает на той из них, в которой под Железной Маской скрывается брат-близнец Людовика XIV. В отличие от «Виконта де Бражелона», где названная версия не обсуждается и служит лишь опорой развитию сюжета, в исследовательском очерке писатель обсуждает все известные подробности этой исторической загадки, сопоставляет даты, отметает то, что ему кажется логически неоправданным, и приходит к тому же выводу, что и в романе, но уже вполне обоснованно, опираясь на выдержки из документов и исторические исследования современных ему авторов. Если Дюма и не решил вопроса, то он во всяком случае применил к его решению метод, вполне принятый в науке его времени.

Не относятся к романам и такие книги, как «Жизнь Людовика XIV», «Людовик XV», «Жак-простак» и многие другие. «Жак-простак» представляет собой очерк развития отношений между королями и народом. Он написан опять же в популярной манере. Жак-простак, символ народа, становится действующим лицом исторической драмы.

«Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай.

Речь о французском народе.

В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. Жалоб его не слышно.

А между тем в это время он повсюду, и по нему ходят ногами. Его попирают. Именно он возводит королевские дворцы, крепости для баронов и монастыри для монахов.

Три власти тяжким бременем лежат на нем.

Короли, сеньоры, епископы».

Дюма прослеживает эмансипацию Жака-простака от его первых попыток защитить свои права в X веке и вплоть до Великой французской революции. Эта вещь писалась, конечно, не для профессиналов-историков, а имела цель заинтересовать читающую публику историей своей страны.

То, что со многими историческими выводами Дюма можно поспорить, не должно нас удивлять: его взгляды основывались на данных и методах, характерных для эпохи XIX века. В настоящее время существуют нарекания в адрес ряда историков-современников Дюма. В частности, Э. Поньон обоснованно критикует упоминавшееся выше романтически экзальтированное описание Жюлем Мишле кануна 1000 года, когда Европа якобы в ужасе ожидала конца света.[147]Этому утверждению Мишле (кстати, историка, весьма ценимого в ученых кругах XIX века и любимого самим Дюма) противоречат многие исторические факты. Однако, повторяем, никто не говорит при этом, что Мишле — фальсификатор истории; просто с его концепцией теперь не согласны. Не влияют ли на нас в случае Дюма, помимо всего прочего, стародавние привычки пользоваться в публицистической критике уничижительными ярлыками вместо спокойного обсуждения, более приемлемого в наши дни?

Впрочем, Дюма и не претендовал всерьез на то, чтобы называться историком. Он писал:

«Мы не притязаем на то, чтобы быть историком; если мы иной раз становимся им, то лишь тогда, когда история спускается до уровня романа или, вернее сказать, роман возвышается до уровня истории» («Сорок пять». Ч. II, XXXI).

В романах, как и в очерках, писатель стремился «оживить» историю, донести до по возможности большего числа читателей ее дух, заставить узнать о ее событиях. И в этом он явно преуспел.

Интересно, что в некоторых своих романах Дюма немного приоткрывает дверь в писательскую историческую кухню, предваряя книги предисловием, в котором приводит исторические документы, послужившие основой для разработки сюжета, и в общих чертах описывает ход своей работы. Такое предисловие имеется, в частности, в романе «Соратники Иегу», посвященном «благородным разбойникам», сторонникам реставрации Бурбонов во времена возвышения Наполеона I. В качестве исторического свидетельства, послужившего основой для романа, Дюма приводит отрывок из «Воспоминаний о Революции» Шарля Нодье. Этот отрывок был написан на основе воспоминаний дяди Нодье — жандармского капитана, ставшего свидетелем казни заговорщиков. Дюма уже достаточно хорошо знал описываемую эпоху — она всегда интересовала его, — но, добыв все нужные сведения, он ринулся на место действия будущего романа — в Буркан-Брес, чтобы порыться в местных архивах, расспросить очевидцев и обследовать саму местность. Каково же было удивление писателя, когда оказалось, что никто из местных журналистов, архивариусов, людей, имевших отношение к тому, что мы сейчас называем краеведением, слыхом не слыхивали ни о соратниках Иегу, ни о связанных с ними событиях. Даже местный магистрат, писавший историю своего края, был совершенно не в курсе. Поначалу растерявшись, он спросил Дюма, откуда тот почерпнул свои сведения, услышал имя Нодье и презрительно фыркнул: что, мол, путного мог написать об истории романист и поэт?! Однако Дюма настаивал, и его допустили в местный судебный архив. Там он обнаружил протокол совершения казни заговорщиков и бумаги, отражавшие весь ход судебного процесса над ними. Приводя дословно текст Нодье и упомянутого протокола в своем «Обращении к читателю», Дюма, очевидно, уже уставший от суждений, аналогичных тому, которое высказал в адрес Нодье некомпетентный историк-магистрат, восклицает: «Прав оказался поэт, а не историк!» — и делает вывод: «Поэты знают историю не хуже, если даже не лучше, чем историки».