Но тебя, Моя золотая Рыба, раба Моя, Божия Моя, никто не выловит из воды никогда.

Плыви! Плыви, Рыба Моя святая! Плыви еще тысячу лет!

И Я на тебе — в сияние и воздух синий, жаркий — еще тысячу, еще много тысяч лет плыть буду!

Рыба плыла, чуть помахивая под водой розовыми, как заря, плавниками, и Он стоял на ней, подняв к небу руки, радостный Царь, великий Царь, и ветер развевал его волосы, расчесанные на прямой пробор, как носили жители Галилеи, а концы длинных волос были светлые, золотые, как драгоценная рыбья чешуя, и словно золотой чешуей была облита, обсыпана Его голова, и глаза Его, длинные, темно-золотые, плыли в синем соленом воздухе моря, как две Рыбы, как звезды-Рыбы, – и звезды, среди дня, валились на Его голову, целовали Его лицо, усыпали жемчужинами морскими Его воздетые, веселые руки — пять пальцев и еще пять пальцев, – и кричали Ему Его друзья, рыбаки:

- Куда плывешь! Куда! Унесет Тебя Рыба в море! Не вернешься!

«Не вернешься-а-а-а-а…» – пело на каменистом берегу эхо.

РЫБА. ЗОЛОТАЯ РЫБА. ДАЙ МНЕ СВОЮ ЦАРСКУЮ ЧЕШУЮ.

И Я ЗАПЛАЧУ ЕЮ ЗА ЖИЗНЬ. И ЗА СМЕРТЬ ЗАПЛАЧУ.

ПРО ЦЕРКОВЬ

Церковь моя сильна и светла. Сколько веков проносится над старушкой Землей – а Церковь жива Христова, и жив Христос Бог.

Почему же народ не весь встает под церковные хоругви?

Почему я слышал и слышу от многих, не только от неверующих, но и от воцерковленных: не та Церковь нынче, не та?

Что с Церковью случилось?

А может, это случилось не только с Ней, но и со всеми нами?

Грех. Покаяние. Уметь каяться.

Не все мы умеем должно каяться.

Я сам видел людей, не в деревне, в городе еще, среди священства, которые думали и говорили: Церковь непогрешима, Она собой все освящает, а иерей может быть каким угодно, пьяницей, вруном, жруном, в пост – да, как Юра Гагарин смеется, отбивные за обе щеки уминать, сплетником, ну негодяем со всех сторон! – а все ж он – иерей и Апостольский служитель.

И такой иерей может грехи – другим отпускать, спрашивал я робко?

И – неверующим тоже может быть этот ваш грешный иерей, так?

Служить, но – не веровать в Господа?

А что, так, притворяться? Не верю, помню, кричал я в той беседе, не верю! Невозможно священнику – быть неверующим! В священство – просто так, без Христа в сердце – не приходят!

А мне тонко, насмешливо улыбались в ответ. А мне говорили: приходят, и еще как приходят!

Но ведь это грех, кричал я! Это же театр, кричал я!

А мне опять в ответ изгибали в улыбке губы: ну да, театр, а ты разве не знал, что весь мир – театр? И мы, священники, ведь тоже – на сцене. При народе. На виду! Мы отправляем требы, мы служим Утреню, Вечерню – мы обряд совершаем, а ведь обряд – это всегда действо, а действо – это всегда символы, жесты, костюмы особые, это – ритуал!

Ритуал, повторял я про себя, ритуал…

Но ведь ритуал – это магия, тихо говорил я. Уже не кричал. Кричать было бесполезно.

Правильно мыслишь, но не магия, а мистика, говорили мне. Магия – это языческое! Это – первобытное! А мистика – это, брат ты наш, великое дело: все великие святые были великие мистики. Православная мистика ведь тоже существует! Эх, мало ты читал, братец, да мало еще думал. Подумай-ка поболе, тогда спорить приходи!

Я уходил домой, а по дороге старался думать, думать.

И ничего, кроме этой мысли, не додумывал: грешны все, грешен и священник. И покаяться он должен.

И покаяться, может быть, должна вся наша Церковь. Каждый в Ней. Каждый малый диакон. Каждый сельский иерей. Каждый важный, именитый митрополит. И – Патриарх сам должен покаяться.

Покаяться во грехах, что не каждый совершил – что вся Церковь совершила, со времен Великого Раскола, совокупно, сочетанно.

А еще думал так: нет, Церковь – не театр. Наряды наши смысл большой имеют. Вот ряса – она черная, она – умаление наше и строгость наша, воздержание наше и ночная молитва наша. Ряса – это для труда, для дня и ночи нашей. А риза – это свет, Солнце и праздник! Риза – упование, риза – Осанна. Разве это театр, когда даже одежды наши древние великим чувством и великой мыслю согреты?!

И каждое слово в Литургии – не театр. Каждое слово в Литургии – солнечный луч! Прямо в сердце ударяет!

И Таинства – нет, не ритуал. Таинства – это тайна!

Тайна сия велика есть…

Я всегда волнуюсь, весь дрожу, когда исповедь у человека принимаю. На себя, на грудь свою ведь всю его тяжесть, всю боль его принимаю. В охапку все его грехи беру – и во костре Господнем – сжигаю. В покаянном, мощном огне. И я – огня сторож. Это Господь его разжег, а я – сторожу! Поленья бросаю… Горите, грехи! Голову кающегося епитрахилью накрываю, а руки дрожат. И голос срывается. Что, думаю, сердце не выдерживает твое, Серафим? Ты такой чувствительный, что ли, нежный?

Отпускаю грехи – епитрахиль подниму – и вижу человечье Преображение.

Свет из лица льется! Словно бы лицо вытерли мокрой тряпкой, и проступил чудный Лик!

В каждом – Лик. В каждом – Господь.

Говорю с каждым и вижу: Господь в нем.

А в разбойнике, спрашиваю себя, а в преступнике?

И тут же сам себя устыжаю: Христос-то, на Кресте, разбойника с Собою уж в Царство Свое – взял.

ПРО ЧЕЛОВЕКА

Куда идет человек? Куда идет человечество?

Если бы знать.

Знал бы – соломки б подстелил.

Жизнь нынешняя течет рядом с Церковью. Плохо течет, грязно.

В грязной реке все бурлит, перекатывается, несется: дети беспризорные по подъездам пьянствуют, колются, любятся, как собачки, во дворах за сараями; молодежь над Церковью смеется, женится-разводится, молодые изменяют друг другу походя, быстро-живенько, даже и не задумываются, что творят. У детей – взрослые врачи – у маленьких совсем, у нежненьких! – вырезают печень и почки, разные другие потроха, чтобы богатеям, за великие деньги, их вживить. А дитя умерло? Ну да, так ему и надо! Жизнь у дитяти была – никчемная, дешевая! А – дорого продана.

Изругаться охота. И – грешник, ругаюсь. Плохо ругаюсь; грязно.

А потом на колени валюсь. У Господа прощенья прошу!

Что проку в ругани моей поганой, если она ничего в миропорядке не изменит?

Как молодым указать: вот дорога ваша – Христос?

А надо мной посмеется вайшнав: а моя дорога – Кришна! А надо мной ухмыльнется буддист: а моя дорога – Будда! Еврей оскалится: лучше Ягве нет Бога! Мусульманин отвернется презрительно: зачем мне в нос суешь Христа своего, Аллах велик, и Мухаммад – пророк Его!