Она умела угостить своих постояльцев, но при случае не прочь была и расправиться с ними. На кухне всегда был слышен ее зычный голос и покрикивания на дочь и на слугу.

В том же заезжем доме стояли офицеры-артиллеристы, присланные с батареей из Екатеринодара для защиты станицы. Как-то ночью их предупредили, что казаки постановили покончить с ними и должны сейчас прийти их арестовать. За что? Офицеры не могли понять. Нужно было видеть их отчаяние. Они жили дружно со своею батареею, доверяли своим людям – и вдруг предательство. Всю ночь мы провели в тревоге, не раздеваясь, вооруженные, ожидая нападения. Утром командир батареи пошел переговорить со своими казаками, и ему удалось дело уладить.

Оказалось, среди артиллеристов был пущен слух, что вышел приказ всем казакам расходиться по домам. Офицеры будто приказ этот скрыли и насильно заставляют людей оставаться на службе. И достаточно было такого слуха, чтобы самые надежные люди пришли в дикое озлобление и постановили убить своих офицеров, и не только постановили, но и могли бы в действительности убить, если бы ни какая-то случайность, помешавшая им в ту же ночь привести в исполнение принятое решение.

«Вы не должны забывать, что вы имеете дело с помешанными, – говорил командир своим офицерам, – и действовать так, как если бы вы были в сумасшедшем доме». Так оно и было – какое-то поголовное помешательство, вдруг охватившее людей.

В станице оставалось еще все старое станичное правление и свой станичный атаман, но на сходе выступали молодые казаки, перекрикивали стариков и выносили свои постановления. Старый полковник-атаман жил под постоянной угрозой расправы со стороны буйной толпы.

Между православными и старообрядцами, жившими в той же станице, разгорелась вражда. Старообрядческий начетчик подбивал казаков, своих единоверцев, против православного священника. С другой стороны, какой-то псаломщик выступал с яростными речами против капиталистов, требуя, чтобы священника выгнали из его дома.

В Кавказской поселилось несколько московских семей, рассчитывавших найти себе безопасный приют в богатой кубанской станице. Среди них была семья Гагариных и Трубецких. Между казаками о приезжих стали ходить разные слухи. Одни говорили, что они царского рода; старики конвойцы отдавали честь детям Трубецких и собирались охранять их. Другие кричали, что они буржуи. Слово это повсеместно было распространено в самых глухих захолустьях; смысла его никто не понимал, и тем яростнее была ненависть.

Против Трубецких поднялась травля. Пошли слухи, что они прячут золото и камни, говорили, что их, буржуев проклятых, нужно убить. И кто же кричал больше всех о буржуях? Тот хозяин, у которого двор был полон скота и всякого добра и стояли скирды немолоченного хлеба от прошлого урожая!

Разнесся слух – на хуторе Романовском громят винный склад. Вся станица – кто на подводе, кто верхом, кто пеший – бросилась на хутор, и обратно потянулась целая вереница повозок, нагруженных посудой и вином. Привезли кто сколько успел забрать.

Наша вдова-генеральша – на двух подводах. И началось: крики, гам, гульба по всей станице и днем, и ночью. Из хозяйской комнаты доносились песни, слышны были топанье ног и дикое гоготанье, и среди всего этого шума звучал зычный голос пьяной Архиповны.

Все было забыто – и революция, и буржуи, и раздоры. Все предались одной бесшабашной гульбе.

Когда я, возвращаясь, проезжал хутор Романовский, я видел обгорелое здание винного склада. Говорили, что в пожаре погибло несколько человек.

На улице стояли лужи от пролитого вина, и люди черпали грязную жижу: кто тут же пил, кто вливал в посуду и уносил домой – взрослые, дети, женщины.

На станции все было пьяно. Валялись на полу вповалку – другие лезли в драку, горланили, обнимались и пили. В этом сраме, в диком и пьяном разгуле погибала Россия.

«Социализм, ах, как это хорошо», – сказала мне одна учительница в каком-то упоенье от революции.

Наивной глупостью отличалась не одна провинциальная учительница, но и те, кто в это страшное, ответственное время встал во главе власти.

«Я счастлив, что живу в такое время, когда осуществились все наши надежды», – говорил князь Львов в речи, обращенной к собранию членов трех Государственных Дум, созванному в Петрограде при Временном правительстве.

В Кисловодске вы попадали сразу в другой мир. На великолепной террасе курзала масса знакомых из Петербурга и Москвы. Здесь можно было встретить и сановников, и дипломатов, и военных, и светских дам, и знаменитостей императорской сцены, и звезд балета.

Светлый высокий зал в блеске электричества, роскошно убранные обеденные столы, наряды, бокалы шампанского, сладости, непринужденный разговор и смех под звуки струнного оркестра – глазам не верилось после боев под Кизитеринкой.

В Кисловодске текла непрерывным потоком, теперь уже маленьким ручейком, но все та же светская жизнь. Ничто не могло ее остановить – ни мировая война, ни ужасы революции, никакие потрясения и катастрофы. Все те же визиты, чашки чая, приемы у Великой Княгини (в Кисловодске находилась Великая Княгиня Мария Павловна, мать Великого Князя Кирилла Владимировича, с сыновьями. – Н.Л.), бридж, разговор с Его Высочеством, кавалькады, вино, карты, ухаживания и дуэли (тут были даже дуэли – был убит полковник Д.). Весь этот карнавал катился над самой пропастью клокочущего вулкана.

И среди этого беспечного праздника какие-то спекулянты обделывали свои дела, заключали договоры на лесные разработки и нефтяные земли с горским правительством. Каждый спешил что-то сорвать для себя из тонущего корабля.

В зале ресторана я видел Караулова, нашего члена Государственной Думы, теперь терского атамана после революции. Как всегда, приподнято-веселый, за стаканом вина, речистый и беззаботный, он все еще находился в праздничном угаре своего атаманства. Через несколько дней я выехал из Кисловодска. На станции Минеральные Воды я узнал, что Караулов убит в своем вагоне толпою солдат при остановке поезда в Прохладной.

В вагоне давка. Люди жмутся среди узлов, корзин, стоят в проходах, на площадках, цепляются на подножках, влезают на крыши.

Какая-то семья, спасающаяся из Грозного от нападений горцев. Растрепанная женщина, бледная, измученная, с детьми среди домашней поклажи. Железнодорожный служащий с таким же измученным лицом. Солдаты в шинелях, без погон, с набитыми мешками, рослые казаки, группа людей восточного типа в черных бешметах и опять серые, грязные шинели.

Давка, толкотня, окна разбиты, и оттуда несет холодом. Разговор о грабежах, о нападении горцев, о взятии Ростова. Кто радуется, кто угрюмо молчит. Завязывается спор, кто-то ругается.

– Я должен воевать, а он себе каменную лавку нажил, товару на сто тысяч. Мне с голоду помирать с войны-то этой, – злится солдат.

Бородатый, толстый в поддевке отмалчивается.

– Для буржуев кровь-то мы,