– Вы свободны, сестра, но, собственно говоря, зачем вам на Дон?

– Мне вовсе не на Дон. Я – в Кисловодск лечиться. – Тут я прибегла к обычному моему средству: – Вот видите, что со мной? – Ия вынула из кармана окровавленный платок. – Эта дама меня сопровождает, а это мой отчим…

– Вы свободны, но я не советую ехать. Всюду бои. Не доберетесь до Кисловодска.

Прикидываясь наивной, я спросила:

– А если – на Царицын?

– Тоже вряд ли…

– Как быть? – опять спросила я комиссара, уж очень мне хотелось узнать, что там, в Новочеркасске. – Неужели у добровольцев такие силы?

– Много собралось этой сволочи… Да ничего, всех прикончим, – ответил комиссар.

Мы вышли из «комнаты смерти» будто с того света. Комиссар предложил нам сесть в обратный поезд на Москву, состоявший из одних международных вагонов. Другого выхода не было. Мы устроились в купе 1-го класса. Комиссар совсем расчувствовался, провожал нас, поцеловал мне на прощанье руку и пожелал благополучно доехать…

– Может быть, напишете бумажку, чтобы нас в пути не трогали? – спросила я из вагона.

– С удовольствием, сейчас. Заодно и поесть пришлю чего-нибудь.

– Пожалуйста!

Не прошло и двадцати минут, как двое вооруженных рабочих принесли нам какое-то жаркое с картошкой и хлеба. А на бумажке комиссара значилось: «Революционный казачий трибунал Миллерова просит оказывать помощь по пути следования в Москву вернувшейся из плена сестре милосердия М.А. Нестерович и ее семье. Сестра Нестерович революционному комитету хорошо известна». Подпись была неразборчива. Я дала рабочим по 50 рублей. Мы съели жаркое и стали терпеливо ждать отхода поезда.

– Вот как хорошо все кончилось, – сказала я своей спутнице.

Но та ничего не ответила, только непонятно дернулась руками: с ней сделался нервный припадок.

– Знаете что, – обратилась я к полковнику Кузьминскому, – пойду попрошу комиссара освободить и остальных арестованных.

– Вы с ума сошли! Благодарите Бога, что сами выскочили. Ведь у меня в подушках два браунинга зашито, – признался полковник.

Поезд тронулся. На этом страшном обратном пути – какой леденящий сердце ужас! – на наших глазах, на перронах, расстреляли восемь офицеров. Обыски происходили непрерывно. Особенной жестокостью отличался комендант станции Чертково, какой-то 17— 20-летний мальчишка-изувер. В нашем вагоне ехал старый генерал с женою – их не только освободили, но и не отняли у старика золото го оружия. В Миллерове ему выдали бумагу, удостоверяющую его право на ношение оружия. Поезд остановился в Черткове, комендант, окруженный рабочими, подошел к генералу.

– Что это вы с оружием? – крикнул комендант.

– Это золотое оружие за японскую войну, у меня есть разрешение от комиссара Миллерова. – И генерал протянул бумажку коменданту.

– Можете ехать, но оружие мы заберем.

– Да как же так! Ведь мне разрешили, – не сдавался генерал.

– Молчать! – рявкнул комендант и схватился за генеральскую шашку.

– Нет, не отдам… Лучше меня заберите! – кричал генерал, вырывая шашку из рук комиссара.

– Расстрелять эту сволочь! – скомандовал комиссар.

– Расстреляйте и меня, – сорвалась с места генеральша и завопила истерически: – Наемники жидовские, убийцы!

– Выводи их, – распорядился комиссар.

Стали выводить. Кто-то спросил:

– А вещи ваши?

– А на что они нам? – ответил генерал. – На том свете не нужны.

Он пошел, прижимая к груди свое оружие. Я не стерпела и обратилась к комиссару:

– Зачем отнимать оружие, если у генерала разрешение от комиссара из Миллерова?

– Миллерово есть Миллерово, а здесь распоряжаюсь я! Вот и все, – ответил комиссар.

Мы видели затем, как вели пятнадцать офицеров, вместе с этим генералом и его женою, куда-то по железнодорожному полотну. Не было сомнений, что их ведут на расстрел. И действительно, не прошло и четверти часа, как послышались ружейные залпы. Все перекрестились. Немного спустя вошли два красноармейца и стали забирать чемоданы генерала.

– Зачем берете? Это же не ваши, – заметила я.

– А чьи же? – ответил рабочий.

– Генерала. Он может вернуться…

– Не-ет! Его поминай как звали, – засмеялся рабочий, взял чемоданы и вышел из вагона.

– Расстреляли, – сказали хором находившиеся в вагоне.

Не стану описывать других кровавых сцен, чуть не на каждой станции…

Н. Львов[224]

Свет во тьме[225]

Вооруженная толпа ворвалась в Зимний дворец. Министры схвачены и посажены в Петропавловскую крепость. Керенский бежал. Временное правительство пало.

Восемь месяцев шла игра в революцию. Комедия кончилась и началась трагедия – оргия дикая и кровавая.

Толпы хлынули с фронта. Дезертиры, бродяги, убийцы и среди них шпионы, провокаторы, уголовные, выпущенные из тюрем, наводнили поездные составы, вокзалы, улицы городов, площади, базары, села.

Всюду насилия, грабежи, убийства и погромы.

И в эти дни ужаса и крови на маленькой станции Новочеркасск высаживается генерал Алексеев.

Я видел его. Он жил в вагоне на запасных путях. В штатском платье, один, без всяких средств, но, как всегда, спокойный… Все тот же глубокий, вдумчивый взгляд из-под нависших бровей.

Не для того, чтобы найти себе убежище, приехал генерал Алексеев в Новочеркасск, а для того, чтобы упорно продолжать свое дело, а делом его была русская армия.

Генералы Корнилов, Деникин, Лукомский, Марков заключены в Быховской тюрьме. Вскоре зверски убит генерал Духонин. Крыленко с шайкой убийц разгромил Ставку.

Ни следа не осталось от того, что несколько месяцев назад бы могучей русской армией.

Русского офицера не стало: кто убит, кто выгнан, кто скрылся.

Не стало и русского солдата. Был дезертир-предатель, вооруженная толпа бродяг и громил.

Натиск германских армий, вся сила германской техники не могли сломить русской мощи; подточила ее моральная ржавчина.

Армия пережила постыдные дни керенщины, наступали дни Брест-Литовска.

Но ничто не в силах поколебать генерала Алексеева. Шульгин[226]вспоминает, что приехавший с ним из Киева Лопуховский[227] был четырнадцатым, записавшимся в отряд Алексеева. Четырнадцатый доброволец из 13-миллионной русской армии. Нелегка была задача!

На Дону к генералу Алексееву относились с подозрением. Только что минуло тревожное время борьбы Керенского с атаманом Калединым. Боязнь быть заподозренными в контрреволюции заставляла сторониться от генерала Алексеева. Приходилось вести дело скрытно. Под видом выздоравливающих раненых были размещены первые добровольцы в лазарете на Барочной улице. Не было оружия, не было теплой одежды, не было денег. Донское правительство отказывало. Из Москвы не присылали. Нестерпимую муку переживал генерал Алексеев в вечной заботе, откуда добыть денег для оплаты счетов по произведенным расходам.

Добровольцы кормились и одевались на случайные пожертвования добрых людей, и во время боев под Ростовом им отвозили на позиции сапоги и теплую одежду, собранные у жителей Новочеркасска, кто что даст. Орудия добывали сами. Первые два орудия были выкрадены в Лежанке у красных, и во всей