– Ножом ему, да в пузо, – заканчивает другой грубый голос.

У солдат лица становятся злые, и злоба их направлена на толстого в поддевке, как будто это был тот самый, кто нажил каменную лавку и сто тысяч.

– А все, братцы, по-хорошему будет, все поделить всем поровну, чтоб не было ни бедных, ни богатых, – каким-то умильный голосом говорит белобрысый молодой солдат.

– Эх, хотя бы один конец, – вздыхает железнодорожник с измученным лицом.

В другом конце вагона подымается ругань, готовая перейти в кулачную расправу.

На остановке у станции в вагон, битком набитый, ломятся еще люди с узлами – их не пускают, выталкивают.

Только что поезд трогается, раздаются крики. «Ох, батюшки, корзину-то украли», – визжит женский голос.

Всю ночь, прижатый в проходе, стоишь, не засыпая, возвращаешься к себе усталый, разбитый.

* * *

Недолго пришлось отдыхать после взятия Ростова. Вновь начались бои. Красные наступали с северо-запада, востока и юга. Среди них стали появляться организованные части: латышские полки, мадьярская кавалерия и отдельные отряды войск Кавказской армии, вооруженной массы, хлынувшей с фронта и застрявшей на станциях Владикавказской железной дороги и в Ставропольской губернии,

В их действиях сказывалась уже известная планомерность. Руководящая рука направляла их к определенной задаче окружения Дона. С северо-запада наступала армия Сиверса, того самого, который издавал «Окопную Правду» и вел пропаганду братанья с немцами.

На востоке был захвачен Царицын и узловые станции по Тихорецкой ветви. С юга наступали части 39 пехотной дивизии и ставропольский революционный гарнизон.

Среди шахтеров вспыхнули волнения. В Донецком бассейне объявлена социалистическая республика.

Между иногородними и казаками разгорелась вражда. Станицы и хутора охранялись заставами от нападений. Все жили в напряженном состоянии среди насилий, грабежей и поджогов.

Само казачество стало захватываться революционными настроениями. Молодежь, возвращавшаяся с фронта с награбленным добром, с присвоенным казенным имуществом и деньгами, вносила моральное разложение в патриархальный уклад станиц.

Фронтовики, как их звали на Дону, являлись к себе домой с навыками буйства и неповиновения. Фронтовики наносили побои, выгоняли из дома стариков. Были случаи отцеубийства. Слышал я и рассказ, как отец зарубил шашкою родного сына-фронтовика. Между станичниками и фронтовиками шла напряженная борьба – и там, где брали верх фронтовики, в станицах устанавливались революционные комитеты.

Революция – это ненависти, ненависти злонамеренно разожженные между людьми. Агитаторы появились на Дону, Везде расклеены прокламации на стенах домов, на заборах. На каждой станции, на базарах, на каждом перекрестке улиц – сборища, возбужденная озлобленная толпа.

Донское правительство шло навстречу революционным настроениям, изыскивало все способы соглашения, но все было напрасно. Напрасно было привлеченье иногородних на паритетных началах в войсковое правительство, напрасны обещания крестьянам наделения землей, напрасны все уговоры, раздача подарков и денег казачьим полкам. Казаки брали подарки, а идти сражаться с большевиками отказывались и расходились по домам.

Разложение в казачьих частях принимало все большие и большие размеры. Нравственное паденье дошло до того, что были случаи продажи своих офицеров за деньги большевикам.

И не большевистские массы, наступавшие на Дон, не открытый бой с ними был для нас страшен. Вся опасность заключалась в заразе; вот в этих всюду проникавших микробах разложения, во все темные уголки, во все щели.

Первым выборным атаманом на Дону был Каледин, доблестный русский генерал, имя которого было связано со славой наших побед в Великую войну. Честный, твердый в исполнении своего долга, он, водивший без колебаний людей в бой под ураганный огонь, здесь, на Дону, оказался в беспомощном положении жертвы, опутанной липкой паутиной. Воля его была парализована. Приказ не действителен. Повиновения никакого. Он сознавал свою ответственность, видел ясно надвигающуюся опасность, но видел также все бессилие своей власти и полную невозможность предотвратить неминуемую гибель Дона.

«Большевизм для нас отвратителен, а для них это – сладкий яд», – говорил Каледин.

Мне запомнились слова Каледина, сказанные вскоре после смерти Духонина: «Убийство генерала Духонина нас возмущает до глубины души, а им кружит голову – «вот как наш брат с господами справляется».

Эти слова отражали всю его душевную драму. Та же тупая, низкая злоба подымалась против него. Он выходил говорить с казаками, а они ему, Донскому атаману, отвечали грубостью и неповиновеньем. «Знаем, чего еще, надоел». До боли чувствовал он эту подымающуюся против него злобу. Они готовы были убить его, как убили Духонина.

Сумрачный (он ни разу не улыбнулся), замкнутый в своей тяжелой думе, он нес бремя своей атаманской власти как крест, подавленный непосильной ношей. Вот в чем заключалась трагедия Каледина.

Сладкий яд отравлял не одни низы, но и общественные верхи. Каледин, с его трезвым пониманием, с сознанием долга, был один, Богаевский – его помощник, искренний и пылкий, прозванный донским Баяном, был проникнут лиризмом народничества и не понимал и не мог понять, что революция не могла быть иной, чем той, какой она выявилась в большевизме. Вместо мечты своей молодости он столкнулся с грубой реальностью пугачевщины и все-таки продолжал верить, что можно заговорить зверя словами, верил в осуществимость своей мечты, какой-то другой идеальной революции.

Много было людей, опьяненных своим успехом в революционных событиях. Какой-нибудь школьный учитель, дрожавший перед инспектором, вдруг попадал в народные трибуны, полковой писарь или военный фельдшер, стоявший навытяжку перед поручиком, мог смещать полкового командира, провинциальный адвокат делался градоначальником, а железнодорожный рабочий-слесарь превращался в начальника милиции. Голова кружилась от таких внезапных превращений. Вздутое самолюбие заставило их держаться за завоевания революции, боязнь утратить то, о чем им и во сне не грезилось, заставляла ненавидеть старый режим.

Появились и такие дрянные людишки, как Агеев. Бледнолицый, чахлый, он весь был пропитан завистью и злостью, и те же низкие инстинкты он будоражил в толпе. Он был заразителен. Это давало ему власть над толпой. Что могло остановить таких людей? Сознание ответственности, честь, совесть. Что значили все эти отжившие понятия, когда он, Агеев, может играть такую роль. В прошлом – трепет перед окриком урядника, а теперь он угрожает самому атаману и перед ним все заискивают и его боятся.

Казачья интеллигенция, пропитанная теми же идеями революционной демократии и социализма, выдвинула из своей среды таких же народников-мечтателей, грубых демагогов и дрянных людишек, искавших поживиться, как и повсюду в России. Играли на тех же низких инстинктах, бросали те же лозунги.

И сколько лживого было в этих лозунгах: «Земля ничья», «Земля Божья». На Дону, на Кубани, на Тереке – земля была отбита казачьей саблей у кочующих калмыков, ногайцев, черкесов или была пожалована за верную службу, и для несения службы, а