с легкой насмешкой отвечал Эшерих, — что я поставляю содержимое для гробов? Неужто видите свое дело в таком черном свете?

— На меня никакого дела нет!

— О, уже есть, чуток. Взгляните, к примеру, на это перо, Квангель. Да, перо ваше. Чернила-то совсем свежие. Что вы писали этим пером сегодня или вчера?

— Наверно, подписывал что-то.

— Что же именно вы подписывали, господин Квангель?

— Заполнял больничный, для жены. Она ведь болеет, грипп у нее…

— А ваша жена сказала, что вы никогда не пишете. Все, что нужно, пишет она сама, так она сказала.

— Совершенно верно, жена сказала правду. Все пишет она. Но вчера пришлось мне, у нее был сильный жар. Она про это не знает.

— Взгляните, господин Квангель, — продолжал комиссар, — перо-то корябает! Совсем новое, а уже корябает. Потому что рука у вас тяжелая, господин Квангель. — Он кладет на стол найденные в цеху открытки. — Смотрите, первая открытка написана вполне гладко. А вот на второй, смотрите… здесь… и здесь… и вот это «в»… перо уже корябает. Ну, господин Квангель?

— Эти открытки, — равнодушно сказал Квангель, — валялись в цеху на полу. Я велел парню в синей куртке поднять их. Он поднял. Я глянул на них и сразу же передал уполномоченному из «Трудового фронта». И он их унес. Больше я ничего про них не знаю.

Все это Квангель произнес медленно, монотонно, неповоротливым языком, как человек старый, весьма недалекого ума.

— Но вы же видите, господин Квангель, вторая открытка под конец написана корябающим пером?

— Я в этом не разбираюсь. Я не книжник, как говорится в Библии.

Некоторое время в комнате царила тишина. Квангель уперся глазами в стол, лицо его казалось безучастным.

Комиссар смотрел на него. Он был на сто процентов уверен, что этот человек вовсе не такой медлительный и неуклюжий, каким прикидывается сейчас, наоборот, такой же резкий, как его лицо, и такой же быстрый, как его взгляд. Первоочередная задача — выманить из него эту резкость. Комиссар хотел говорить с ловким, умным автором открыток, а не со старым, отупевшим от работы сменным мастером.

Немного погодя Эшерих спросил:

— Что это за книги у вас на полке?

Квангель медленно поднял взгляд, секунду смотрел на комиссара, потом дерганым движением повернул голову к полке с книгами.

— Что за книги? Женин сборник псалмов да ее Библия. А остальное, пожалуй, книги моего погибшего сына. Сам я книг не читаю, нету их у меня. Толком читать не выучился…

— Дайте-ка мне четвертую книгу слева, господин Квангель, вон ту, в красном переплете.

Медленно и осторожно Квангель снял книгу с полки, бережно, точно сырое яйцо, принес ее к столу, положил перед комиссаром.

— Отто Рунге. «Руководство для радиолюбителей», — прочитал тот. — Ну и как, Квангель, ничего не припоминаете, глядя на эту книгу?

— Это книга моего погибшего сына Отто, — медленно ответил Квангель. — Он был радиолюбитель. Его все знали, в мастерских он был нарасхват, во всех тонкостях разбирался…

— Больше вам ничего в голову не приходит, господин Квангель, при виде этой книги?

— Не-а! — Квангель покачал головой. — Ничего. Я в такие книжки не заглядываю.

— Но, может быть, что-то в них кладете? Откройте книгу, господин Квангель!

Книга открылась на том самом месте, где лежала открытка.

Квангель увидел слова: «Фюрер, приказывай — мы исполним…»

Когда он это написал? Наверняка давно, очень давно. В самом начале. Но почему не дописал до конца? Как вышло, что открытка лежала здесь, в Оттиковой книжке?

Мало-помалу в голове забрезжило воспоминание о первом визите зятя, Ульриха Хефке. Тогда они поспешно спрятали открытку, и он продолжил вырезать портрет Оттика. Спрятали и забыли, и он, и Анна!

Вот она, опасность, которая все время не давала ему покоя! Вот тот враг в темноте, которого он не мог увидеть, но все время чуял. Вот ошибка, которую он допустил, которую невозможно было предугадать…

Попался! — твердил внутренний голос. Пропал по собственной вине. Теперь тебе крышка.

И еще: Анна в чем-нибудь призналась? Они ведь наверняка показали ей эту открытку. Но Анна наверняка все отрицала, мне ли не знать, и я поступлю так же. Правда, у Анны был жар…

— Ну, Квангель, чего молчите? — спросил комиссар. — Когда вы написали открытку?

— Я про эту открытку знать не знаю, — ответил он. — Мне такого не написать, умом не вышел!

— Но как же она оказалась в книге вашего сына? Кто ее туда положил?

— Почем я знаю? — бросил Квангель. — Может, вы сами ее туда подсунули или кто-нибудь из ваших! Зря, что ли, народ говорит, что, когда улик нету, их просто фабрикуют!

— Открытка найдена в книге на глазах у нескольких безупречных свидетелей. В том числе вашей жены.

— И что же сказала моя жена?

— Когда нашли открытку, она сразу же признала, что писали вы, под ее диктовку. Слушайте, Квангель, хватит упорствовать. Признайтесь, и дело с концом. Признавшись сейчас, вы не скажете мне ничего, чего я уже не знаю. Зато облегчите свое положение и положение своей жены. Если не признаетесь, мне придется забрать вас в гестапо, а в нашем подвале обстановка не больно приятная…

При воспоминании о том, что он сам пережил в этом подвале, голос комиссара слегка дрогнул.

Однако он взял себя в руки:

— Но если вы дадите признательные показания, я смогу передать вас напрямую следственному судье. Тогда вы отправитесь в Моабит, там заключенных содержат во вполне приличных условиях.

Комиссар мог говорить что угодно, Квангель стоял на своем. Эшерих все-таки допустил ошибку, которую проницательный Квангель тотчас заметил. Неуклюжая манера Квангеля и отзывы о нем, полученные от фабричного начальства, настолько подействовали на Эшериха, что он не считал Квангеля автором открыток. Квангель только писал, под диктовку жены…

Комиссар не раз это повторил, чем и доказал Квангелю, что Анна никаких признательных показаний не давала. Этот субъект все выдумал.

И Квангель стоял на своем.

В конце концов комиссар Эшерих прекратил бесплодный допрос на квартире и вместе с Квангелем поехал на Принц-Альбрехтштрассе. В надежде, что другая обстановка, эсэсовцы-часовые, весь этот грозный аппарат запугают простого человека, сделают его восприимчивее к комиссаровым уговорам.

Они расположились в кабинете комиссара, и Эшерих подвел Квангеля к карте Берлина, утыканной красными флажками.

— Взгляните, господин Квангель, — сказал он. — Каждый флажок обозначает найденную открытку. Воткнут в том месте, где ее нашли. И если вы присмотритесь внимательнее, — он щелкнул по