не послушался и убил брата своего. Твой муж для тебя становится все более чужим, чужим ты его сделала и для твоей дочери.

Смотри, ты поехала спасать мужа и разделить с ним судьбу. А какой ты возвращаешься, с Колымы? Осмотри свое сердце, на коленях, пред Богом.

На это обличение Лида вначале вспыхнула, разразилась целой серией оправдательных доводов, но вскоре смолкла и, заливаясь слезами, утихла. Женя сидел с опущенной головой.

— Друг мой, — обратился Павел к Комарову. — Я не нахожу тебя виновным во всем том, что высказал твоей жене, и проникнут к тебе самым глубоким сочувствием; но духовный светильник твой гаснет; у тебя нет огня и ревности в служении, по сравнению с тем, как рассказывали о тебе друзья, и ты сам. Твоя природная кротость не делает тебя самого блаженным и не служит к славе Божьей, тебе нужно какое-то сильное обновление; и мой совет: по приезде, не становись на святое место служения таким, какой ты есть, но очистись, освятись, загорись огнем — иначе все потеряешь.

— Павел, дорогой брат мой, друг мой. Я все это вижу, понимаю, страдаю, но сил нет. Молись за меня, не переставай. Молиться буду и я — огонь придет, он от Господа.

После разговора Павла с Женей, Лида подошла к Наташе, взялась за рукав ее тоненькой телогреечки и сказала:

— Наташа! В этом ты не проживешь на Севере, сними это — отдай мне, а на Север возьми, вот, мою шубу. — С этими словами она отдала подруге шубу, а та, с благодарностью, отдала свою телогрейку. Что это был за жест — неизвестно.

Поезд остановился на узловой станции, где Владыкиных уже ожидал пассажирский. Все встали и после краткой молитвы, совершенной Женей и Павлом, Владыкины поспешно вышли из вагона, торопясь во Владивосток; Женя с Лидой продолжали свой путь дальше. Во Владивостоке, Владыкины получили свой оставшийся багаж, направились в порт, для посадки на океанское судно. Тревожные мысли пугливо заглядывали в окно души Павла: неизведанное до сих пор чувство ответственности, за другую, совсем еще молодую жизнь, которая стала сразу, вдруг, частью его жизни, заметно волновало сердце. Наташа лежала рядом, на зеленом майском коврике из душистых трав, под деревцем, в ожидании сигнала к погрузке на теплоход, и сладко дремала. Павел, глядя на спокойно-беззаботное выражение ее лица, подумал: как можно быть такой спокойной, получив такой жизненный жребий, в суровую будущность? Для Павла она стала родной стихией; да, но сколько раз, эта стихия, леденила смертным ужасом его мятежную душу.

Вся жизнь состояла из бурных порывов, и в течение прожитого десятилетия у Владыкина сформировался холерический, т. е. порывистый, быстро восприимчивый характер, обладая которым, он на всякое предприятие, за редким исключением, устремлялся, вздыбившись ретивым конем, готовым разнести все, что встречалось помехою на пути. Но, увы, зато в жизненных тупиках, иногда, отчаяние повергало его глыбой на самое дно уныния и, как правило, тогда, когда выворачивалось на своих лабиринтах, невзначай.

В Наташе, на первых же шагах их совместной жизни, он обнаружил совершенную противоположность. Ее уравновешенность, вначале, у мужа вызывала негодование, но, убедившись в том, что она основана на уповании в могущество и милосердие Божие, мало-помалу стал ценить это, пока, наконец, она не объединила их во многих видах совместного служения.

* * *

К погрузке на теплоход пришла команда ночью, и для Наташи это было еще не испытанным делом. Теплоход, причудливо освещенный мириадами огней, напоминал таинственное чудовище, во чреве которого с поспешностью исчезали самые разнообразные грузы, и пестрой бичевой — людской поток. Периодически, на нем что-то ухало, строчило металлической прошвой, скользящих цепей. Над всем этим, периодически, раздавались, по-морски скупые, команды и чувствовалось, что все это исходило из единого центра, координирующего все движение на корабле.

Наконец, воздух потряс мощный гудок, оповещающий все население бухты и порта, что все приготовления окончены, и теплоход готовится к отплытию. Тело чудовища дрогнуло и тихо зарокотало своеобразным ритмом; с поспешностью убирались трапы и все, соединявшее теплоход с пирсами порта. Образовавшаяся черная полоска, между бортом корабля и причалом, быстро расширялась, пока, под лучами прожекторов, не засеребрилась внизу, пенящаяся от винтов, водная гладь залива. Ровно без одной минуты, в 23:59, с воскресенья на понедельник, после протяжного гудка, теплоход отправился в свое недельное плавание из порта и вскоре стал скрываться в ночной мгле, скользя по мелко ребристой поверхности Японского моря.

Весь следующий день чета Владыкиных провела на палубе, созерцая безбрежные морские просторы, которые удивляли их особенностью жизни пернатых и обитателями морской пучины: стремительные полеты чаек и альбатросов, неотступные эскорты прожорливых акул-селедочниц и прочие диковины — вызывали восхищение у Наташи с Павлом, да и у остальных пассажиров. Но, увы, скоро все это изменилось, в результате резкого похолодания, как только они вошли в пролив Лаперуза, а затем в Охотское море.

С замиранием сердца, наблюдала Наташа, как за бортом чаще начали попадаться льдины. Вначале они были незначительными, и теплоход отбрасывал их, как бы с презрением, в сторону; но через три-четыре дня забелели целые ледяные поля, которые приходилось обходить стороною. Однообразной и унылой, стала и жизнь на корабле. На палубе встречались только отдельные скучающие пассажиры, основное население пряталось в трюмах, что предпочла и Наташа.

Однажды ночью Павла разбудила молодая жена, жалуясь на свое скверное состояние и обратив его внимание на необычайное явление — все помещение огромного трюма то мерно вздымалось вверх, то проваливалось в какую-то невидимую пропасть. На море разразился шести-семибальный шторм, и теплоход оказался в его власти. Дело в том, что обходя ледяные поля, судно было вынуждено подойти ближе к Курильской гряде и Тихому океану, который оказался на сей раз далеко не тихим. Периодически, ощущались могучие удары, разбушевавшейся стихии, о борт корабля и слышался металлический скрежет, каких-то подвижных, его частей.

На палубе, после одного из штормовых шквалов, раздался вдруг оглушительный грохот, который переходил с одного конца в другой. Впоследствии выяснилось, что часть оборудования оторвалась и, носясь по палубе, ударилась в колесный транспортер, который, сорвавшись, в свою очередь, учинил такой грохот, пока очередной вал не выбросил его за борт теплохода.

Павла влекли подобные стихии неизъяснимым магнитом, и он любил встречать их открытым лицом. Крепко держась за перила, он поднялся к отверстию трюма и, приподняв оберегающий брезент, наполовину высунулся над палубой. Непроглядная ночь, как бы в сговоре со штормом, скрывала дикое буйство разбушевавшейся стихии. На 10–15 метровой высоте, над палубой возвышалась капитанская рубка управления. Мощный сноп света вырывался через непроницаемую