каким-то внутренним трепетом и считал себя бесконечно счастливым, если кто из них уделял ему внимание; их речи в его ушах запечатлелись, как неземная мелодия. Здесь было как-то иначе. Вообще, такой оборот речи ему был совсем не нов, но он исходил, как правило, от тех властителей, которые руководили его судьбой; а ведь — это же служитель братства христиан, с именем которого он был отчасти знаком.

Павел ответил коротко, но такими словами, какие вдруг оказались в его устах:

— Простите, но я пока свободен от очень многих обязанностей, являясь слугою моего Господа, тем более, что мои обстоятельства принуждают меня оказывать предпочтение тем, с которыми я уже связан какими-то обещаниями.

Слышал это его собеседник или нет, но промолчал. Оставшиеся, сразу же пересев, окружили Павла с Наташей, убедительно прося рассказать о жизни страдальцев, на что Павел с радостью согласился.

Однако, среди оставшихся оказалась, покрытая сединой, старица и, обратившись к Владыкину, сказала:

— Вы, я вижу, мало знакомы с нашими дорогими Филиппом Григорьевичем и Артуром Осиповичем — это милые братья, которые день и ночь пекутся о стаде…

— Сестра, — возразил ей Павел, — мы же весь день сегодня только и слушали о их доблестях, да они и остаются с вами; а, вот, о тех, кто томится в узах за имя Господа, мы почти ничего не знаем; а нам это очень нужно знать.

— А! Узы, узы, что там интересного, слушать про эти побои, голод, арестантские лохмотья, крики… — возразила старица, — те, кто мудры, давно уже там не сидят; и как это может быть: одни рады полученной свободе, служат и живут с семьями, а другие — сами себе ищут приключений, через упорство и гордость — пусть и пеняют на себя.

— Как?… И это вы?… У-у-у-у!.. — загудело все кругом.

Старушка, совершенно неожиданно для себя, убедилась, что она оказалась чужой среди всех ее знакомых, и, дико озираясь на окружающих, порывисто встала и немедленно вышла из дома.

До глубокой ночи, не смыкая глаз, оставшиеся провели время в оживленной беседе, задавая самые разнообразные вопросы, волновавшие их душу, особенно, в отношении той свободы служения, какая, всем им, казалась мнимой. Расставаясь, Павел, не скрывая, заметил: «А это, друзья, свобода в кавычках».

На следующий день Владыкин был поглощен сборами в дальнейший путь и мучительной проблемой транспорта (при колоссальном многолюдий, в результате послевоенного передвижения людей). Только после обеда, они радостно благодарили Бога, вместе с хозяином дома, за благополучие, в чем большое участие принял брат-хозяин, будучи работником железной дороги. Поэтому к Патковскому Павел с Наташей прибыли уже к концу дня и, прямо у двери, были встречены упреком:

— Брат, я очень огорчен вами, ведь я же предупреждал вас, до 12 часов. Мы очень заняты, и мне нужно было с вами поговорить, так же, вот, и брату Артуру Осиповичу, — раздраженно начал Патковский, усаживая Владыкина.

Павел открытым взглядом, с улыбкою на лице, посмотрел на собеседника и спокойно ответил:

— Филипп Григорьевич — это зависит только от вас самих, а я, вот, благодарю Господа за ту свободу, в которой нахожусь, хоть она и дана мне ценой уз, какие еще и до сих пор ношу. Раздражаетесь вы на меня напрасно, я ограничен сроком явки в порт для моего следования и с утра добывал билеты: вначале на самолет, потом уж на поезд.

Услышав объяснение, оба они с Мицкевичем заметно успокоились.

— Я, вот, с утра жду вас, чтобы вручить вам материальную помощь, — продолжал он, подавая Владыкину сверточек с деньгами, — возьмите, это от меня, безо всяких предубеждений.

— Э-э-э! Вот, за этим, вы меня ждали совершенно напрасно, — возразил ему Владыки, — я денег у вас не возьму.

Непривычный оборот совершенно ошеломил Патковского.

— Как не возьмете? Почему?

— Прежде всего, потому, что я в них не нуждаюсь, у меня денег достаточно, да и резервы не ограничены, а во-вторых, — я вас не знаю.

— Как не знаете?! — с удивлением и явным оттенком возмущения, обратился к Павлу собеседник.

— Так и не знаю. Я знал Филиппа Григорьевича Патковского до 30-х годов, как слугу Божьего, в Сибирском братстве баптистов, по журналу. Теперь не знаю вас, кроме как служителя ВСЕХБ.

— Я понял вас, — ответил Патковский, — и скажу вам, хоть ваш жест и обижает меня, но рад увидеть в таком молодом проповеднике строгую принципиальность, пожалуй, это теперь необходимо. Вначале я в душе негодовал на вас, объясняя все вашим своеволием, но теперь, признаюсь — ваша уравновешенность принуждает меня признать вас человеком и глубины, и высоты. Вам, наверное, не следует объяснять положение ВСЕХБ и служителей его, в связи с некоторыми компромиссными условиями, ценой которых, вновь открыли мы собрание и здесь, у себя, в Ташкенте, да и в других местах. Но, дорогой брат, вы поймите нас, что мы ничего другого не нашли, как пойти на ряд уступок, чтобы сохранить братство в нашей стране, а впоследствии, Бог даст, и отвоевать прежние позиции. Поэтому, предлагая эти средства, заверяю вас, что они текут по чистым каналам, и я, передавая их вам, прошу принять от моего чистого сердца, как страдальцу-христианину, сохранившему достоинство.

— Филипп Григорьевич, не приму! По каким бы они чистым каналам не текли, источник сам не чист. Ошибаетесь вы и в том, что, пойдя на компромисс, рассчитываете обхитрить противников впоследствии. Богу хитрецы ведь не нужны: ни теперь, ни во времена Гедеона. Ему нужны верные и преданные до конца, и Он их найдет, если не во мне и не в вас, то в других, но найдет и дело совершит, и на этом деле поставит печать, что это дело Божие, а перед Ним все враги окажутся бессильными.

Теперь вы рассчитываете, впоследствии отвоевать прежние позиции, но чем же вы воевать собираетесь, если всеоружие Божие сдали без боя? Скажу вам прямо и безошибочно: ни вы, ни ваше потомство — не отвоюете даже прежних позиций братства. Господь воздвигнет другое наследие и от другого корня, как во времена Саула и Давида.

Во время разговора Мицкевич вышел; и Патковский, пододвинувшись поближе к Владыкину, вполголоса проговорил:

— В таком случае, прошу тебя убедительно, возьми, вот, этот сверточек — это собрали некоторые, из присутствующих вчера, тайно и просили передать, как от друзей.

— О! Это другое дело, — воскликнул Павел, — это я приму и положу близко к сердцу, так как они собраны от скорбящих сердец, независимо, сколько здесь — рубль или сто рублей.

Патковский глубоко вздохнул, и Павел заметил, как под ресницами его глаз появилась влага. Было ли в