которую считал особо важной и срочной. Обратившись к кому-то из приближенных к государю лиц с просьбою о вызове главнокомандующего, я стал поджидать Рузского в свитском вагоне, где меня кольцом обступили с расспросами лица государевой свиты. Объяснив им в пределах допустимого сложившуюся обстановку, я в ответ на их беспокойные вопросы: «Что же делать дальше?» — отвечал в соответствии с содержанием только что полученной телеграммы генерала Алексеева.

— К сожалению, — говорил я, — дело зашло слишком далеко, и, вероятно, нужны будут уступки для успокоения взволнованных умов.

Передав вышедшему ко мне главнокомандующему телеграмму на имя государя и получив от него просьбу выяснить время для разговора по прямому проводу с председателем Государственной думы, я возвратился к себе в штаб.

Около полуночи я в третий раз уехал на вокзал, чтобы дождаться там выхода главнокомандующего от государя. Я получил к этому времени очень тревожные известия о том, что гарнизон Л ути перешел на сторону восставших. Это обстоятельство делало уже невозможным направление царских поездов на север и осложняло продвижение в том направлении эшелонов того отряда, который, как читатель уже знает, подлежал высылке от Северного фронта на станцию Александровская в распоряжение генерала Иванова.

Головные эшелоны этого отряда, который был отобран командующим 5-й армией из состава наиболее надежных частей, по нашим расчетам, должны были подойти к Петрограду еще утром 1 марта. Затем они были временно задержаны в пути для свободного пропуска литерных поездов. И где они находились в данное время — нам оставалось неизвестным.

Генерал Рузский вышел от государя очень утомленным и расстроенным. Он коротко поделился со мной своими впечатлениями.

— Государь, — сказал он, — первоначально намечал ограничиться предложением Родзянко составить министерство, ответственное перед верховной властью, но затем, взвесив обстановку и приняв во внимание телеграмму Алексеева, остановился окончательно на решении дать стране то же министерство Родзянко, но ответственное перед законодательными учреждениями. Я надеюсь, что это удовлетворит восставших и даст нам возможность довести войну до конца. Обо всем этом, — добавил Рузский, — государь будет сам телеграфировать Алексееву, меня же он уполномочил переговорить с Родзянко…

На мой доклад о тех затруднениях, кои могут возникнуть в связи с переходом Лужского гарнизона на сторону восставших, генерал Рузский ответил, что государь предусматривает мирный исход возникших событий, почему, между прочим, и разрешил теперь же возвратить обратно в Двинск отряд, высланный на север из состава 5-й армии.

Содержание этого ответа очень интересно сопоставить с показанием, данным чрезвычайной следственной комиссии генералом Дубенским[164], лицом, назначение коего заключалось в ведении записей царских действий в период пребывания государя на театре военных действий. Этот генерал, находившийся в описываемое время в составе государевой свиты, свидетельствует, что уже в ночь на 1 марта в царских поездах не существовало настроения «борьбы» и в ближайшем к царю окружении только и говорили о необходимости «сговориться» с Петроградом и выработать условия соглашения. Это соглашательское настроение особенно упрочилось после получения царем известия, что в Псков на свидание с ним предполагает выехать Родзянко.

Зная, что Рузскому предстоит ночью длинная и ответственная беседа с Родзянко, я не стал расспрашивать его о подробностях доклада.

Недоброжелатели генерала Рузского впоследствии стали распространять слухи, будто он держал себя во время своей продолжительной беседы с императором Николаем II резко и даже грубовато, позволяя себе громкие выкрики и неосторожные выражения. По этому поводу я должен прежде всего отметить, что данная беседа с государем происходила без свидетелей, с глазу на глаз, что поэтому никто, кроме самого государя, не мог дать правильной оценки поведения генерала Рузского в течение их разговора. Лучшим же ответом на вопрос о том впечатлении, которое оставила эта беседа у государя, служит то неизменно предупредительное и доверчивое отношение, которое сохранил император Николай II к главнокомандующему Северным фронтом до последней минуты расставания.

Генерал Рузский всегда и со всеми держал себя непринужденно и просто. Его медленная, почти ворчливая по интонации речь, состоявшая из коротких фраз и соединенная с суровым выражением его глаз, смотревших из-под очков, производила всегда несколько суховатое впечатление, но эта манера говорить хорошо была известна государю и была одинаковой со всеми и при всякой обстановке. Спокойствия и выдержки у генерала Рузского было очень много, и я не могу допустить, чтобы в обстановке беседы с государем, проявлявшим к генералу Рузскому всегда много доверия, у последнего могли бы сдать нервы…

Вернее думать, что людская клевета и недоброжелательность пожелали превратить честного и прямолинейного генерала Рузского в недостойную фигуру распоясавшегося предателя.

Свою жизнь генерал Рузский запечатлел мужественной смертью в Пятигорске, где он был изрублен шашками большевистских палачей в одну из жутких по описаниям ночей конца 1917 года.

Да будет стыдно его клеветникам!..

НОЧЬ В ПЕРЕГОВОРАХ С ПЕТРОГРАДОМ

В половине четвертого утра 2 марта началась телеграфная беседа главнокомандующего армиями Северного фронта с председателем Государственной думы; беседа эта затянулась до 7 часов утра.

Рузский чувствовал себя настолько нехорошо, что сидел у телеграфного аппарата в глубоком кресле и лишь намечал главные вехи того разговора, который от его имени вел я. Навертывавшаяся лента по мере хода разговора передавалась частями через моего секретаря генералу Болдыреву для немедленной передачи ее содержания генералу Алексееву в Ставку.

Ох этот ужасный «Юз», характерное выстукивание коего за время войны настолько глубоко врезалось мне в душу и память, что еще и теперь мне иногда по ночам чудятся напоминающие его стуки и в тревоге думается о том, что сейчас принесут его мучительные ленты…

Прежде всего требовалось выяснить причины, по которым Родзянко, как стало нам к этому времени известно, уклонился от первоначального решения лично прибыть в Псков. Таковых причин, по заявлению собеседника генерала Рузского, оказалось две. Во-первых, переход Лужского гарнизона на сторону восставших и решение, якобы вынесенное им, никого не пропускать в Псков и обратно.

«Вторая причина, — пояснил Родзянко, — полученные сведения, что мой приезд может повлечь за собою нежелательные последствия; невозможно, кроме того, оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания».

Несомненно, как мы теперь знаем, в этом заключении краски были очень сгущены и степень влияния председателя Государственной думы на события, как это и можно было усмотреть даже из дальнейшего разговора, являлась в значительной степени преувеличенной.

Но в то время подобной самооценке хотелось верить, ибо она давала нам большую надежду на то, что предложение государя об образовании М. В. Родзянко ответственного перед законодательными палатами министерства будет последним принято и успокоит возникновение волнений.

«Государь, —