а затем — мучительная борьба Российской империи XVIII века за установление своей власти в этих пределах и разрушение конкурирующих империй.

Но в тени польского, шведского и этнокультурного немецкого (в Прибалтике) господства, в тени имперского строительства России все эти годы оставалась мало видимая этническая история местных народов, чаще служивших безгласно страдающим хором на сцене событий[991]. XIX век стал веком национализма и творения национальных мифов и для этих народов. Но единая литературная языковая норма ещё не обнимала собой всю территорию подчиняемых ею диалектов и говоров и потому не служила надёжным лингвистическим критерием этноса. Но преобладающе крестьянская социальность этих народов, часто лишённая полноты даже феодальной и тем более буржуазной иерархии, той среды, где рождались нации и государственности Нового времени, нередко оставляла в наборе их приоритетных исторических инструментов лишь массовый социальный протест и войну, а не этническое самоопределение. При слабости языковой унификации, это самоопределение социального большинства во многом оставалось (помимо конфессионального) ещё более географическим, нежели этническим[992].

Так социально-политическая революция «красных латышей» в 1905–1918 гг. и государственное, от имени национальной крестьянской диктатуры, изгнание немцев из Латвии в конце 1930-х в исторической перспективе были долгим взрывом национального протеста против немецкого господства. В этой перспективе находится и — противоположный логике прежних протестов — массовый коллаборационизм с гитлеровскими оккупантами в 1941–1945 гг., давший доступ к «господской» войне против советского (русского) социального равенства. Чтобы не жить вместе с русской общиной, многочисленность которой была создана рижской промышленностью ещё со времён императорской России, после 1991 года независимая Латвия уничтожила свою крупную промышленность как наследие советской индустриализации. При этом важно, что в перспективе 150 лет, пока шла имперская индустриализация, Курляндская губерния, ставшая главным донором латышского населения для немецко-русской Риги и Лифляндской губернии, не дала массовой эмиграции за границу или в глубь империи практически ничего. Только Первая мировая, Гражданская и Вторая мировая войны впервые двинули сотни тысяч людей в Латвию и из неё. Однако наибольшие механические демографические потери Латвия понесла в 1990–2000-е годы, когда её эмигрантам открылась трудодефицитная промышленность Запада. Так латышей начал преследовать сначала этносоциальный конфликт, а затем массовая миграция.

Литву преследовало и преследует иное. В XIX — первой трети XX века, в конце XX и начале XXI вв. её социальная история неизменно была и остаётся историей массовой эмиграции. Однако, в отличие от Латвии, этнодемографическая сложность Литвы — результат не конфликта с историческим наследием (в данном случае — наследием Великого княжества Литовского (ВКЛ) в составе Речи Посполитой), а долгой, упорной борьбы за его монопольное присвоение и ассимиляцию. Это связано с мощной традицией собственной государственности, с XVI века попавшей в нарастающую зависимость от польского доминирования. Этот «тихий» конфликт развивался в центре региона, на стыке описанной имперской географии Северо-Западного, Привислянского и Прибалтийского края, — прежде всего, в Виленском крае (Виленской губернии), который с 1919 по 1939 гг. был аннексирован у Литвы Польшей и неизменно оспаривался Литвой в качестве исторической (не этнографической) литовской земли.

Сегодня в исторической полемике литовских политиков и публицистов с польскими политиками и публицистами вокруг языковых, экономических и гуманитарных прав польского населения Виленского края (Вильнюсского уезда) вопрос об этнодемографической истории поляков этого края является центральным. На фоне присущего всякому национализму и распространённого в польской и литовской исторической публицистике убеждения в неизменном первородстве, примордиальности польского и литовского этносов, история поляков Виленщины для обеих сторон, напротив, служит живым примером историчности, рукотворности, конструктивизма их идентичности.

Сегодня, препятствуя полякам Литвы писать свои имена и фамилии в соответствии с правилами польского языка, как это принято в абсолютном большинстве стран, пользующихся латиницей, и реализовывать свои (стандартные для Европейского Союза) языковые права в месте своего компактного проживания, представители властей Литвы и их апологеты привычно указывают на то, что в лице поляков Литвы в большинстве случаев выступают не поляки, а криптолитовцы, в 1920–1930-е гг. и ранее подвергшимися принудительной полонизации. И, таким образом, власти Литвы чуть ли не «помогают» им «вспомнить» о своей литовскости.

Во весь рост в этом историческом споре встаёт — исторически и хронологически по-прежнему острая, актуальная взаимная ассимиляция. Ей сопутствует — живое в памяти ещё живущего старшего поколения — завершение процесса этнической самоидентификации народов региона, включая Прибалтику, который в годы вокруг польского восстания 1863 года находился ещё в стадии первого принципиального перелома, а завершился лишь после обретения независимости Польшей и странами Прибалтики в 1918–1919 гг., а окончательно — после войны 1939–1945 гг. и даже распада СССР в Прибалтике в 1990–1991 гг. Именно это в итоге окончательно установило «титульную» этническую принадлежность государств и их обществ, этнокультурное лицо большинства в которых было продиктовано политической волей власти. В этом смысле Польское восстание 1863 года, начавшееся под тройным гербом Речи Посполитой как единства Польши, Литвы и Руси (Царства (Королевства) Польского и ВКЛ), вызвало к жизни борьбу за окончательное, уже этнографическое отделение Литвы и Руси (Северо-Западного края) от Польши (Привислянского края), последней связью между которыми оставался Виленский край, вся история которого вплоть до 1939–1944 гг. стала историей полонизации — чисто этнической «Реконкисты».

Примером максимального воздержания сторон от полемики, вернее, образцом консенсуального для политической Литвы отказа от рассмотрения «польского вопроса» по существу может послужить очерк современных литовских исследовательниц М. Рамонене и К. Гебен[993], которые, касаясь специального вопроса о литовских поляках, дают почти очищенный от взаимных исторических споров (но нашпигованный модернизированными в литовской версии топонимами) очерк польской Литвы начиная с того времени, как через 400 лет после унии Польши и ВКЛ произошла полонизация её элиты и государственных институтов:

«со второй половины XVII века польский… становится официальным[994]… В шляхетской среде формируется новое национальное самосознание: Gente Lituanus — Natione Polonus… Распространение польского языка среди низших социальных слоёв сельского населения ВКЛ начинается во второй половине XIX в. Большинство историков и лингвистов разделяет мнение… о стихийной полонизации литовско- и белорусскоязычных крестьян, проживавших в каунасском, вильнюсском и зарасайском ареалах… Создание в 1918 г. независимых Литовской и Польской Республик повлекло за собой рождение национально-социальных структур. Часть исторических литовских территорий (в том числе и столица Вильнюс) некоторое время входила в состав Польской Республики. На этой территории польский язык играл роль государственного, а жители этих территорий получили польское гражданство, что способствовало становлению у них польского самосознания… Иная ситуация сложилась после 1918 г. на территории Литовской Республики, где имела место быстрая релитуанизация части населения, ранее говорившего на польском языке. После Второй мировой войны… договор Польши и СССР предполагал возможность репатриации лиц польской национальности из СССР в Польшу. Во время массовой „репатриации“