href="ch2-995.xhtml#id793" class="a">[995] поляков в 1945–1948 гг. из Восточной Литвы выехало 197 тыс. человек (в том числе из Вильнюса — 107,6 тыс. человек), в 1956–1959 гг. — 46,6 тыс. человек»[996].

Далее исследовательницы рядом, в соседних предложениях, делают два взаимоисключающих заявления: с одной стороны, — «послевоенное время стало для литовских поляков периодом интенсивной русификации[997]. Польский язык сохранился на территории Литвы только в форме говора», а с другой — «в Литве [Литовской ССР. — М. К.] благодаря культурной автономии сохранились польский язык и национальное самосознание». Из этого текста хорошо видно, что основная историческая борьба и этнодемографическая сложность Литвы настолько выхолощены до предела, что должно создаться впечатление, что процессы ассимиляции произошли едва ли не автоматически, сами по себе. Создаётся впечатление, что в лучшем случае проблемы взаимной ассимиляции нет, а торжеству соседних бесконфликтных нациестроительств мешает лишь советская русификация.

Впрочем, даже из этого текста литовских исследовательниц следуют два предметных вывода:

(1) именно новые, независимые государственности Литвы и Польши в межвоенный период стали главным силовым полем и инструментом для ассимиляции меньшинств в интересах титульного большинства;

(2) польская идентичность польского населения Виленского края и литовская идентичность польского населения в самой Литве окончательно победили лишь в 1920–1930-е гг. под властью Польши и Литвы соответственно.

На систему литовской аргументации в Польше, в свою очередь, публицистически неизменно отвечают, что действительная полонизация литовцев Виленского края в довоенный период была актом «возвращения» им некогда отнятой у них при содействии властей Российской империи литуанизированной (в современном литовском русском языке это называется также «олитовленной») идентичности.

В Польше считается, что эта польскость была опасной в глазах русской администрации. Ведь по итогам разделов Речи Посполитой между Россией, Пруссией и Австрией 1772, 1793 и 1795 гг. к России отошли Восточные Кресы — то есть территории Литвы и Руси, позднейших Лифляндской, Ковенской, Виленской, Гродненской, Минской, Витебской, Волынской, Киевской, Подольской губерний, на востоке проходя в непосредственной близости от Смоленска и Киева (не включая ни Галиции, ни Малой Польши, ни Мазовии, доставшихся Австрии и Пруссии). Дворянство этих земель было и оставалось польским, католическим и полоноязычным. Пользуясь всеми сословными, конфессиональными и языковыми привилегиями, это дворянство не оставило надежд на восстановление независимости своей утраченной страны. Но, борясь за независимость, оно требовало восстановления границ своей империи по состоянию на 1772 год, то есть возвращения Польше Малой Руси, Белой Руси, Литвы и Лифляндии (Инфлянтов). Ради этого польская государственность (Герцогство Варшавское (1807–1813/1815) и новое Великое княжество Литовское (1812)) стала протекторатом Бонапарта в его нашествии на Россию в 1812 году, в результате поражения которого к России отошли и земли собственно Царства Польского. Автономное Царство Польское в составе Российской империи — в новой борьбе за независимость вновь требовало возвращения себе Литвы и Руси по границам 1772 года, — и в 1830, и в 1863 гг. — дважды поднимало восстания против империи. При этом вплоть до 1863 года оно было лишь ядром и частью той польской «внутренней империи» в составе России, где на землях бывших польских Литвы и Руси польская экстерриториальная монополия фактически доминировала в церковной (католической и униатской, до 1839) и образовательной политике, сфере феодальной собственности и сословного лидерства шляхты. А центральная власть Российской империи смирялась с ней так же, как смирялась до времени с автономией Финляндии и монополией шведской элиты в ней, смирялась с культурным, сословным и экономическим диктатом остзейского немецкого дворянства в российском Прибалтийском крае. Во всех трёх случаях — на бывших землях Речи Посполитой вне Царства Польского, в Финляндии и Прибалтике — господство местных правящих классов из числа поляков, шведов и немцев — никогда не подкреплялось их этнодемографически ничтожной долей в населении, но основывалось на сословной и имперской легитимности. Поэтому борющаяся за границы 1772 года[998] польскость трижды (1812, 1830, 1863) была обречена на встречу с непольским большинством своих бывших подданных и нынешних крепостных. Польская культурная монополия в этом обширном регионе оставалась основой дальнейшей, уже этнической полонизации, особенно как условия социальной мобильности. На Правобережной Украине, «вопреки распространённому среди лингвистов мнению, влияние польского языка после 1795 г. не снижается, определяя характер публичной коммуникации вплоть до восстания 1830–1831 гг. [в Царстве Польском]. Своеобразная административно-культурная автономия западных губерний в царствование Павла I, затем Александра I, выражавшаяся, в частности, в сохранении за выходцами из местной шляхты ключевых позиций в органах самоуправления, судопроизводства и т. д., создавала возможности для использования польского языка для обслуживания целого ряда функций „высокого“ ареала коммуникации. В судопроизводстве польский и русский языки используются параллельно, а делопроизводство западных губерний остаётся по преимуществу польскоязычным». Сфера образования «остаётся по преимуществу польской и польскоязычной… Языком преподавания в школах всех уровней, начиная с приходских и заканчивая гимназиями и Виленским университетом, остаётся польский, обучение ведётся по польским программам времён Эдукационной комиссии [Речи Посполитой 1773–1794 гг.] с использованием преимущественно учебной литературы на польском языке… реально на Правобережье русский язык становится языком преподавания в учебных заведениях всех уровней только после подавления восстания 1830–1831 гг. (…) именно школа являлась основным средством языковой полонизации, — знание языка приобреталось преимущественно через польские проповеди в униатском храме, контакты с представителями высших и средних социальных слоёв, а в ряде регионов также с польскоязычным населением соседних деревень. (…) По свидетельству современников и наблюдениям историков, языком преимущественного ежедневного общения для представителей польской и полонизированной шляхты Правобережья в первой трети XIX в. являлся польский, причём даже в тех семьях, для которых мы можем предполагать наличие украинского языка как родного. (…) В то же время языковая полонизация крестьянства на Правобережье не стала массовым явлением и не приводила к смене языка, как это было, например, на белорусско-литовских землях»[999].

Американский историк Тимоти Снайдер, близко к сердцу принявший русофобскую польскую историческую философию в варианте ассимиляторского — при польском культурно-языковом и политическом доминировании — «федерализма» Ю. Пилсудского, детально описывает этническую историю Виленского края и Литвы в целом в XIX–XX вв., демонстрируя, собственно, её вторичность на фоне общей шляхетско-городской польской идентичности, возвышающейся над изолированными инициативами литовской интеллигенции и крестьянским белорусско-литовским континуумом, не выработавшим ни определённой идентичности, ни нормативного языка:

«…безграмотная [Российская] империя включила в свой состав большое количество образованных людей. В начале XIX в. политика России скорее была направлена на сохранение польских достижений в образовании, нежели на русификацию потенциально полезных подданных. (…) Даже тогда, когда новое поколение модерных литовских деятелей 80-х и 90-х гг. XIX в. очерчивало границы отдельной литовской истории и отдельной нации, понимаемой в фольклорно-народническом смысле, жившие в Литве поляки и белорусы определяли „Литву“ в географических и политических терминах… Многие вообще не считали национальный вопрос актуальным.