и пространства, в отли­чие от сыновней верности расточительных детей или сущностной связи между идишем и идиш- кайт, сделали возможным повторное обретение утраченного идишского народного искусства.

Осталось еще одно поколение литераторов, родившихся в Польше. Как еврейские бунтари, которых исторические силы забросили в изгна­ние далеко от страны их грез, они довели авто­биографический рассказ до совершенства, чтобы создать личный — и переносной — мемориал. Трунк переписал свою жизнь как мелодраму, где Перец играл роль горделивого патриархата все польское еврейство участвовало в массовке. Суцкевер поставил символическую драму, где случаи чудесного спасения, в том числе его соб­ственный, свидетельствовали о том, что мертвые еще живы. Используя минималистические деко­рации в духе израильского авангарда, Бирштейн представил четвертое, очень неидишское изме­рение собранного времени — зону молчания.

Утраченное и вновь обретенное, искусство идишского рассказ продолжает жить, хотя теперь уже не на идише. Бирштейн читает свои трехми­нутные рассказики по радио на иврите с сильным идишским оттенком, и далеко-далеко от идиш­ского дома продолжается возрождение.

Вернувшись домой в город Мемфис в штате Теннесси после долгой и непродуктивной поезд­ки в Нью-Йорк и Лондон, писатель Стив Стерн устроился на работу в Центр южного фолькло­ра. Долгие недели и месяцы расшифровывания архивных пленок приводят к тому, что букваль­но у его дверей возникает легендарный ланд­шафт, где «ручей повернется вспять, а бассейн Бил-стрит превратится в лагуну, через кото­

рую жители будут переправляться на деревян­ных лодочках с фонариками». «И знаете, — до­бавляет он в следующем же предложении, — ев­реи там тоже будут». А поскольку Мемфис — это не Минск, а Америка — не Польша, Стерн стал директором Проекта этнического наследия, по­лучив задание возродить «старую общину гетто Пинча из его нынешнего плачевного положения по всей Северной Мэйн-стрит». Второе поколе­ние евреев-мемфисцев вынуждено было на скло­не лет возрождать неприглядную сторону про­шлого своих родителей, включаясь в культурное восстановление своего этнического наследия. Что произошло потом? Неизбежный последний акт в этой мелодраме — это творческая измена. Этот немыслимый набор персонажей действу­ет в прозе Стерна, которая теперь приняла фор­му рассказов и монологов, но в ней присутству­ет тонкий слой иронии и аллюзии на Маламуда и Мангера. Один из самых запоминающихся пер­сонажей Стерна, Шимеле-распутник повторя­ет «Приключения Гершла Зумервинта», где ман- геровский сюжет приспосабливается к климату американского Юга65.

Парадигма бунта, утраты и стремления к воз­вращению сохраняется даже тогда, когда рас­сказчик пользуется своим материалом в пере­воде (в изданном Хоу и Гринбергом сборнике «Сокровищница идишских рассказов»). «Какая удивительно домашняя еврейская культура, — пишет кинорежиссер Михаль Голдман, создав­шая хронику клезмерского музыкального воз­рождения в Америке, — поколение за поколением она стремится назад, наши карманы полны об­рывков ушедшего мира»66. Поскольку страстные объятия модернизма отрезали героев этой исто­рии от прошлого и от будущего, они разыскивают нечто, что могло бы противостоять ассимиляции, некое выражение человеческого духа, личного признания или живой памяти. Дер Нистер создал в воображении мифический Всем Мостам Мост, соединяющий бездну с дворцом. Переживший Катастрофу и чувствующий свою обязанность ис­купить это, Яаков Глатштейн возвел мост жела­ния, соединяющий обе стороны: с одной стороны ослабший Бог, а с другой — Его страдающий на­род. Не найдя другого места, Йосл Бирштейн сел в иерусалимский автобус № 9, чтобы ловить на лету разговоры его пассажиров.

Как только мир традиционной веры рухнул, покинутый и опустевший изнутри и осажденный снаружи, затихли голоса живого еврейского про­шлого: умолкли талмудисты, молельщики, каб- балисты и проповедники, ведущие молитву, сва­дебные шуты и пуримшпилеры, зогеркес (женщи­ны, которые подсказывают другим женщинам слова молитв), клогмутерс (те, кто оплакивают умерших) и опшпрехеринс (те, кто изгоняют де­монов) — смолкли даже голоса детей, заучиваю­щих наизусть еврейский алфавит. Теперь евреев было слышно, лишь когда они пели сатирические песни и вдохновенные гимны, торговали враз­нос романами и политическими трактатами или читали стихи. Посреди этой какофонии можно было уловить нечто старое, звучавшее как-то по- новому, потому что это было творчество идиш­ских писателей, которые казались плотью от пло­ти своего народа, хотя на самом деле жили в ари­стократических районах Киева и Варшавы или в далеком Берлине и Майами-Бич. Рассказ тут, пес­ня там, ничего особенного. Иногда, когда слова появлялись в печати, местные исполнители до­бавляли им новые оттенки.

А потом и эта какофония тоже стихла. И вот что осталось, эхом повторяясь сквозь время:

Звездочет сказал: «Сейчас!» И они принесли свадебный балдахин, и придворные обрадовались редкой радостью, и все пировали с редким восторгом, и двое детей полюби­ли друг друга и не могли сдержать слез, и я тоже был на этой свадьбе и ел имбирный пряник, а... тот, кто не хочет запомнить эту сказку, пусть забудет ее.

И автор этого рассказа, один из сватов, — свидетель: первая свадьба в городе из рода в род состоялась наверху, на горе, которую дожди перед этим хорошенько причеса­ли. Звезды бросали в дар золотые благословения, и Ройтл пламенела под ними, и была она чище и краше всех звезд.

И подушки оказываются настоящими, вино льется в чаши, маца крошится... Они поняли, что пророк Илия по­сетил их дом, и весело, радостно справляли праздник!

Какой он ни есть, тот свет, — все там правда, без плу­товства, без насмешек и обид. Слава Всевышнему — там не обманут даже Гимпла-дурня.

Сочинитель прощается с вами, добродушно смеясь, и желает вам, чтобы и евреи, и все люди на земле больше смеялись, нежели плакали... Смеяться полезно. Врачи со­ветуют смеяться...

Слова рассказчика застряли у меня в голове, и, когда автобус остановился, я больше не мог сдерживаться и по пути домой я разложил это в уме: дядюшка кладет руку жене на голову, рука умирающего человека, маленькие кучки, кучер и бык. Я спросил себя с интонацией Ури- сапожника, сможешь ли ты сделать из всего этого рассказ?

Мы ушли пешком, неся мешки на плечах.

Окна во всех домах были заклеены черной бумагой, чтобы ночью Варшава лежала во тьме. Мы чувствовали себя, как будто идем внутри черного гроба.

Над нами гитлеровские самолеты штурмовали небо, подобно ужасным демонам.

«Се грядет Зейделиус Первый, — сказал один бес дру­гому, — бедный ешиботник, пожелавший стать Папой Римским».

Вскоре ад вновь наполнился. Были добавлены новые кварталы, но скученность все равно была велика.

Все эти чудесные вещи жестоким образом были у меня украдены, их отобрали, отобрали, отобрали.

Опять кто-то другой... Сколько еще он будет кем-то другим?

Без этих печально-прекрасных дорог Танах, я скажу, не Танах.

А как вызволил ее, не сказывал — только известно, что вызволил!

Возможно, это и есть достаточное воздаяние для