петицию Мелеху Равичу, требуя еврейского меню из ру­бленой печенки, куриного бульона и тому по­добного; но Бергнер отказался его передавать на том основании, что его отец был вегетариан­цем35.

Бурное веселье этих парней из Польши, ко­торые потом четыре с половиной года провели в одной палатке в стройбате австралийской ар­мии и поселились (с уважаемыми супругами) в Израиле с разницей в два года, вошло в анна­лы современной еврейской культуры, потому что каждый из них стал рассказчиком в своей сфере, и оба отличались склонностью к насмешке и гро­теску. История о том, как Йосл Бирштейн стал пи­сателем, так же неотразима, как и те истории, ко­торые он научился рассказывать.

Австралия, далекая от проторенных дорог, стала форпостом воинствующей светской идиш­ской культуры. Особенно Мельбурн, где посе­лились оба Йосла, был (и остается) твердыней Еврейской рабочей партии Бунд. Аполитичный Равич, который обладал там некоторым влия­нием, уехал из Австралии незадолго до приезда сына, оставив поле боя за Пинхасом Голдгаром (1901-1947), редактором и наборщиком первой в Австралии еженедельной газеты на идише и ли­дером выступавшего против истеблишмента Общества современного искусства. Бирштейн, который также был неравнодушен к искусству, писал стихи в перерывах между случайными под­работками. Эти короткие стихотворения о жизни молодого еврея «Под чужими небесами» сопрово­ждались мрачными реалистическими рисунка­ми Бергнера. Перед тем как уехать в Израиль в 1950 г., Бирштейн содействовал посмертному из­данию рассказов и очерков Голдгара об австра­лийской еврейской жизни36.

Схожие мечты о переносе серьезных секу- лярных традиций идишской литературы на дев­ственную почву вдохновили десять молодых поэ­тов и прозаиков, недавно прибывших из Европы, Австралии и с Кипра, организовать группу под названием Юнг-Исроэл («Молодой Израиль»). Появился и наставник в лице Аврагама Суцкевера, который предложил «Молодую Вильну» своей мо­лодости в качестве модели для объединения, а свой новый журнал — в качестве временной три­буны, пока они не добьются создания собственно­го. Поскольку большинство из них пережили ту или иную форму ада и поскольку они были пре­данными сионистами того или иного крыла, они стремились использовать идиш как мост через время и пространство. Ландшафт Сиона просто требовал от них библейско-литургических анало­гий, несмотря на их светское воспитание. Ривка Басман (род. в 1925 г.) слышала глас Божий из ко­стра, горящего в поле. Г. Биньямин (псевдоним Бенджамина Грушовского-Харшава, род. в 1928 г.) обнаружил руку Божью в первобытной незавер­шенности пустыни. Авром Ринзлер (род. в 1923 г.) видел реальность Израиля через несколько нало­женных друг на друга призм. «Терра Санктпа, — обращался он к ней в стихах, — рожинкес мит Мангер / ибер але дайне замдн» (изюм и Мангер / на всех твоих песках)37.

Бирштейн принадлежал к умеренному крылу. С одной стороны, он вступил в левый кибуц Гват и стал пастухом, что давало ему много време­ни на размышления, но мало возможностей для развития как писателя. В ходе первого собрания Юнг-Исроэл, устроенного в Мешек-Ягур осенью 1951 г., Бирштейн указал, что сочетать призва­ние халуца, еврейского первопроходца, и увле­ченное чтение идишских книг о жизни в диаспо­ре — ненормально. Отвергнув все утилитарные или сентиментальные причины для увековечи­вания идиша (бастион против ассимиляции, хра­нилище прошлого и т. п.), он настаивал на том, что оправдание его использования можно найти «только здесь, внутри жизни, которой живет на­род»38. С другой стороны, он целиком переклю­чился со стихов на прозу39.

Другие прозаики, члены группы — Цви Айзенман, Авром Карпинович и Шлойме Ворзогер — предпочитали рассказы, сюжет ко­торых мог объединить Старый и Новый Свет: в варшавский дворик чудесным образом попадает сефард40, погонщик осла (в забавном похожем на сон рассказе Айзенмана) или разнородная тол­па еврейских рабочих мостит «Дорогу в Содом» (Карпинович)41. В диалоге обычно не чувствуется предпочтение персонажей, говорящих на идише.

Бирштейн практически сразу сосредоточился на романе, действие которого разворачивалось в кибуце, где даже обычное чтение стенгазе­ты выявляет «совершенно другие имена, кото­рые никак не связаны с именами предыдущего поколения и поколений прошлого»42. «Кибуц Ялон», описанный в неторопливой манере рас­сказчиком, который смакует рутинные события, перемежаемые редкими бессодержательными диалогами, больше всего напоминает экзистен­циальную пустыню дореволюционного ьитет- ла Давида Бергельсона. Сосредоточившись на обыкновенных людях, втянутых в повседнев­ные заботы, роман Бирштейна «На узких тро­туарах» ниспровергает культурные программы как идишской, так и ивритской литературной элиты43. Неудивительно, что Бирштейн покинул кибуц в i960 г., через год после того, как вышел перевод его романа на иврит. Он стал банков­ским служащим в близлежащем городке Кирьят- Тивон, избрав несомненно худшую из мелкобур­жуазных профессий44.

Примерно в то же время Юнг-Исроэл прекра­тил свое существование как группа, и каждый писатель работал теперь в одиночку. Оставив все надежды изменить новую израильскую реаль­ность, Карпинович, например, занял удобную нишу и стал писать крайне идеализированные рассказы о еврейском преступном мире Вильны. Эти рассказы, которые повествовали о том пре­красном времени, когда у любого, кто говорит на идише, было золотое сердце, а преступники всег­да жалели своих жертв45, пользовались неизмен­ной любовью идишских читателей.

Для Бирштейна идишское прошлое не было ни экзотическим, ни славным. С того момента, как он приехал в Израиль, он отказался от ответ­ственности за судьбу еврейского народа и принял «нормальное» существование новой нации на соб­ственной земле как свое художественное и идео­логическое кредо. Избавившись от двух столпов послевоенной литературы на идише — утопиче­ской веры и коллективного плача — он отказался поддерживать в своих «простых евреях» верность великим идеалистическим целям, как Трунк, или наделять жертв Холокоста и переживших его лю­дей пророческим даром, как Суцкевер. Бирштейн был убежденным реалистом, он оказался лицом к лицу с нацией в стадии становления, которая могла прекрасно справиться со своими задача­ми без эстетских романов на идише. Поэтому он перестал писать почти на десять лет — и пережил знакомый нам кризис среднего возраста, замет­ный в биографии многих современных идишских писателей.

Его возрождение как автора рассказов на­ступило, когда под верхним слоем Нового Света проступили непогребенные остатки Старого. Еще в кибуце, отчаявшись найти занятие по­лучше, он вцепился в козопаса и рассказал ему историю Шолом-Алейхема о «Заколдованном портном» и его козе. Оказалось, что парень, не понимавший ни слова на идише, каждый раз смеялся в правильных местах46. Но вместо того, чтобы просто воспроизвести мир Шолом- Алейхема, Бирштейн смог на самом деле ожи­вить его, когда стал работать чиновником в провинциальном отделении банка. Его траги­комическое видение банка как гигантской ев­рейской машины грез, захватанной народом Менахем-Мендлов, впоследствии стало матери­алом для его второго романа «Сборщик» (1981)47. Но клиенты банка желали говорить с «адоном Йослом» на идише не больше, чем члены