После такого спонсоры наши набросятся на нас, как рой разъяренных ос. Неизменяемость вырвет путешествия во времени из рук человечества. Все, связанное с ними, уйдет в мертвую петлю и, исчезнув из реальности, ввергнется в дезинтеграцию квантовой неопределенности. Станция «На вершине холма» растворится в области вероятности и домыслов. Исследования и находки тысяч преданных своему делу ученых исчезнут из сферы человеческого знания. Мой сын никогда не будет ни зачат, ни рожден, ни послан бессердечно на смерть.

Все, на достижение чего я потратил целую жизнь, будет разрушено.

На мой взгляд, звучало неплохо.

Когда памятная записка была завершена, я снабдил ее пометками НЕОТЛОЖНО и ТОЛЬКО ДЛЯ МОИХ ГЛАЗ. А потом подготовился послать на три месяца вспять.

За спиной у меня раздался щелчок, и открылась дверь. Я повернулся всем телом в вертящемся кресле. Ко мне пришел единственный во всем мироздании человек, который мог бы остановить меня.

– Парнишка получил двадцать четыре года жизни, – сказал Старик. – Не отбирай их у него.

Подняв голову, я поглядел ему в глаза.

В мои собственные глаза.

Эти глаза завораживали меня и внушали отвращение. Они были темно-карими и гнездились среди накопившихся за целую жизнь морщин. Я работал с ним с того дня, как поступил на станцию «На вершине холма», и эти глаза по сей день оставались для меня загадкой – совершенно непроницаемые. Они заставляли меня чувствовать себя так, как чувствует себя мышь под взглядом змеи.

– Не в мальчишке дело, – сказал я. – Вообще во всем.

– Я знаю.

– Я только сегодня вечером его встретил, я хочу сказать – Филиппа. Хоукингс – он был всего лишь новый рекрут. Я едва его знал.

Старик закрыл бутылку «Гленливета» и убрал ее назад в бар. А я и не заметил, что все это время пил.

– Я все забываю, каким эмоциональным был в молодости, – сказал он.

– Я вовсе не чувствую себя молодым.

– Подожди, пока доживешь до моих лет.

Не знаю наверняка, сколько лет Старику. Для тех, кто играет в эту игру, существуют медикаментозные способы продления жизни, а Старик играет в эту паршивую игру так долго, что практически уже заправляет ею. Мне известно одно: он и я – один и тот же человек.

Внезапно мои мысли приняли неожиданный оборот.

– Черт бы побрал этого идиота! – выпалил я. – Что он вообще делал за пределами периметра?

Старик пожал плечами.

– Любопытство. Все ученые любопытны. Он что-то увидел и пошел посмотреть… Оставь, малыш. Что сделано, то сделано.

Я поглядел на памятную записку самому себе.

– Мы выясним.

Он положил подле моей записки вторую.

– Я взял на себя смелость написать это для тебя. Думал избавить тебя от боли ее составлять.

Я пробежал текст глазами. Это была та самая бумага, которую я получил вчера. «Хоукингс подвергся нападению и был убит Сатаной вскоре после полуночи по местному времени, – процитировал я. – Примите меры предосторожности, чтобы предотвратить распространение слухов».

Меня захлестнуло отвращение.

– Вот потому-то я и собираюсь взорвать всю эту дрянную систему. Ты думаешь, я хочу стать человеком, который способен отправить на смерть собственного сына? Ты думаешь, я хочу стать тобой?

Это его задело. Долгое время Старик стоял передо мной молча.

– Послушай, – наконец сказал он, – помнишь тот день в музее Пибоди?

– Сам знаешь, что помню.

– Я стоял тогда перед той фреской и всем своим сердцем – всем твоим сердцем – желал увидеть настоящего, живого динозавра. Но и тогда, даже восьмилетним мальчиком, я знал: такого не случится. Есть вещи, которые просто не могут произойти.

Я молчал.

– Господь вручает тебе чудо, – сказал он. – Не отказывайся от него.

Потом он ушел.

А я остался.

Дело было за мной. Два возможных будущих лежали бок о бок на моем столе, и я мог выбрать любое из них. Вселенная по природе своей нестабильна в каждом мгновении. Если бы не были возможны парадоксы, никто не стал бы тратить силы на то, чтобы предотвратить их. Старик доверил мне взвесить все существенные факторы, принять верное решение и жить с его последствиями.

Это было самое жестокое, что он когда-либо проделывал со мной.

Мысль о жестокости напомнила мне о глазах Старика. Глаза – настолько глубокие, что в них можно утонуть. Глаза – настолько темные, что нельзя сказать, сколько трупов погребено в них. И после стольких лет работы с ним я все еще не могу сказать, это глаза святого или самого черного человека на свете.

Передо мной – две памятные записки. Я потянулся за одной, помедлил, убрал руку. Внезапно выбор перестал казаться мне столь уж простым.

Ночь была противоестественно тиха. Словно бы все в мире затаило дыхание в ожидании моего решения.

Я потянулся за памятными записками.

Я выбрал одну.

Среди двух десятков заснеженных гор единственной движущейся точкой был глаз Ворона. Небо было синее, воздух морозный. Борода у Ворона заиндевела. Извилистая дорога убегала вдаль – черная, сухая и пустынная.

Наконец, убедившись, что больше на дороге никого нет, Ворон опустил бинокль. Спуск к шоссе был крут. Ворон трижды падал, пока пробивался и оскальзывался между сугробами. Грузовик ждал его, работая на холостом ходу. Он потопал по гудрону, чтобы сбить с ботинок снег, и забрался в кабину.

Энни смотрела, как он закрывает дверцу. Она улыбнулась ему тепло и приветливо, однако в этой улыбке промелькнул страх перед мужчиной – стремительно, словно зеленый луч на закате, исчезающий так быстро, что ты и не увидишь его, если не знаешь, что он там есть. «Это же был не я, детка, – хотел он сказать. – Никто и никогда больше не поднимет на тебя руку». Однако он ничего не произнес. Можно наплести с три короба, и кто тебе помешает? Пусть она судит его по его поступкам. Ворон не сильно-то верил в слова.

Он тяжело опустился на сиденье, захлопнул дверцу.

– Чертовски холодно, – заметил он. И прибавил: – Как они там?

Энни пожала плечами.

– Снова проголодались.

– Они вечно голодные.

Но Ворон все равно вытащил из-под сиденья плетеную корзину для пикника. Вынул из нее дохлого щенка и опустил стекло, отделявшее кабину от кузова грузовика. Затем, хрустнув запястьем, швырнул мертвое животное вглубь кузова.

Чудовища, сидевшие там, принялись драться за подачку, отпихивая друг друга к стенкам и рыча в бездумной ярости.

– Как эти твари борются за жизнь! – Он резким движением снял машину с ручника и покатил вниз.