Зрительно почти ничего не изменилось. Я стоял в пустой комнате, где все – оконные рамы, дверные ручки, пол – было выкрашено в белый цвет. Зато ощущения были чудесные. Я словно стоял на вершине горы, подставив лицо свежему ветерку. Я словно на заре окунулся в ледяное озеро. Я закрыл глаза и поблагодарил ясность, воцарившуюся у меня в мыслях.

Впервые, не помню за какое долгое время, мне было просто хорошо.

Адаптер выдал меню с интеллектуальными заданиями, чтобы я попробовал свои силы. Меню я сразу отключил – нечего ерундой заниматься.

Хотелось спокойно постоять, не чувствуя вины перед Софией. Не скучать по ней. Ни о чем не жалеть. Я ведь не виноват. Я ни в чем не виноват. Впрочем, будь оно наоборот, я не заволновался бы. Даже если бы мне сказали, что через пять секунд после моей естественной смерти погибнет все человечество, это заинтересовало бы меня не больше, чем программа на научно-популярном канале. Я ничуть бы об этом не встревожился.

Потом все кончилось.

Бесконечно-долгое мгновение я просто сидел на стуле. Думалось лишь о том, что, случись подобное четыре года назад, София была бы сейчас со мной. Знай София, что оптимизация такая, она ни за что бы ее не выбрала. Я снял накидку.

– Ну как тебе? – с улыбкой спросила Хеллен. Она ничего не поняла.

– Сейчас твоя очередь оказать мне услугу.

На миг ее лицо разочарованно вытянулось. Но только на миг.

– Какую услугу?

– Скоро утро. Пойдем со мной на мессу.

Хеллен взглянула на меня так, словно я предложил ей искупаться в фекалиях. Потом она расхохоталась.

– Человечину есть не придется?

Казалось, на карточный домик обрушился ураган. Эмоциональные составляющие, по кирпичику уложенные сборщиками, рассыпались. Я не знал, радоваться мне или плакать, зато понял, что никогда не буду, точнее, не смогу любить эту женщину.

Наверное, эти мысли отразились у меня на лице, потому что Хеллен быстро проговорила:

– Извини, получилось несказанно грубо. – Она легонько погладила себя по щеке. – Я настолько привыкла к медиатору и без него болтаю все, что в голову взбредет. – Хеллен отключила адаптер и спрятала в сумочку. – Но суеверия мне чужды. Какой толк идти на мессу?

– Так ты считаешь религию суеверием?

– Это первое, что исчезло из моей жизни после оптимизации.

В день, когда Софии оптимизировали разум, она сказала то же самое. Операцию сделали амбулаторно – в три София поступила в клинику, в шесть выписалась. Это примерно как почки себе восстановить, ничего сложного. По возвращении домой она еще приспосабливалась к новому разуму. К семи она отсекла Бога, молитвы и католическую церковь, к восьми – планы завести детей и музыку, которую любила всю жизнь. К девяти она отсекла меня.

Хеллен склонила голову набок: таким изысканным жестом оптимизированные бизнес-леди дают понять, что твое время вышло.

– Спасибо, ты был очень мил. Но сейчас мне пора, извини. Мои дети…

– Понятно.

– Если не навещаю их как минимум дважды в месяц, меня штрафуют на крупные суммы. В этом году штрафовали уже трижды. Накладно, что греха таить.

Хеллен уже собиралась выходить, когда у двери заметила портрет Софии.

– Твоя жена? – спросила она.

– Да.

– Очень красивая.

– Да, очень, – согласился я, умолчав о том, что я ее убил. Равно как и о том, что из-за сбоя функции переходов коллегия нейроаналитиков признала меня невиновным, а после небольшой химической корректировки и двухдневного курса по методике подавления гнева отпустила без особых опасений.

И без надежды.

Тогда я и нашел утешение в религии. Католики не верят в сбои функции переходов. По мнению католической церкви, я согрешил. Раз согрешил, значит должен раскаяться, исповедаться и искупить грех. Я вознес молитву о прощении, епитимью с меня сняли. Бог меня простил.

Зато я сам себя не простил. У меня еще есть надежда.

Поэтому я никогда не соглашусь на оптимизацию. Меня мутит при мысли о силиконовом биочипе, который заставит поверить, что София погибла из-за нейрохимического диссонанса.

– До свидания! – сказал я.

Хеллен помахала рукой, даже не обернувшись. Она зашагала к вокзалу Куин-стрит и скоро исчезла из вида. Я закрыл дверь.

Хилл-стрит тянется по самым высоким точкам старого Глазго. Там с любого перекрестка по одну руку видно Чаринг-Кросс, по другую – Каукэдденс. На Хилл-стрит четко проявляется логика Глазго, средневековая, хотя большинство зданий викторианские, за исключением районов, которые во времена Второй мировой пострадали при бомбардировке, а потом были отстроены. Улицы тянутся, куда захотят, и образуют подобие сети. Есть такие узкие, что сейчас годятся лишь для одностороннего движения.

За Каукэдденсом город прорезает шоссе М8, старое, неоправданно широкое, давно заброшенное. Обрамленное ветхими строениями, шоссе портит районы, которые должно обслуживать. Мертвая дорога в обрамлении мертвой плоти пустых домов.

Еще дальше, у самого горизонта, мерцают гладкие поверхности и неясные очертания домов, в которых живут новые люди. Эти дома без оптимизированного разума не спроектируешь – тут и напряженная целостность, и интерактивная пленка. Жилища, полные скорости и света, я в таких бывал. Коридоры там идеальные, воздух аж поет, с этим не поспоришь.

Мне же больше по нраву ряды домишек, узкие улочки и ограды старого Глазго. Оптимизированные не претендуют на человечность, а я не претендую на то, что человечность архиважна. За человеческий быт я цепляюсь отчасти из ностальгии, но в основном потому, что чувствую в нем истинную ценность.

Я сидел на стуле с высокой спинкой, модели Чарльза Ренни Макинтоша, и смотрел на икону. В ней все, пусть это чувствую я один. В ней темная бескрайность человеческого разума. Какие глубины он таит!

Какие богатства!

Кейбордист играл подборку сонат Скарлатти для клавесина, коротенькие и изящные в своей сложности пьески в одну-две минуты длиной, а за окном тем временем неслось стадо хадрозавров. Сотни утиноклювых бестий вздымали облаком пыль, ухая на мило приглушенной, почти музыкальной ноте. Зрелище захватывало дух. Но только что подали hors-d’œuvres[29]: плезиозавра в водорослях, белугу на ломтиках яйца майазавра, крохотные канапе с жарким из додо и еще десяток других лакомств. Так что паническое бегство заурядных травоядных просто не могло с таким тягаться.

Никто особо не обращал на них внимания.

Кроме мальчишки. Он вглядывался в окно с напряженной жадностью, необычной даже для мальчика его лет. Я решил, что ему лет десять.