– Исчислено, сколько воды нам необходимо. Когда мы ее накопим – мы изменим облик Арракиса.

И по отряду прокатился приглушенный отклик:

– Би-ла кайфа.

– Мы свяжем дюны зеленой травой, – говорил Стилгар, и его голос постепенно усиливался. – Деревьями и подлеском привяжем воду к земле.

– Би-ла кайфа, – отозвались фримены.

– Год за годом будут уменьшаться шапки полярных льдов, – продолжал Стилгар.

– Би-ла кайфа, – повторили фримены нараспев.

– И мы сотворим из Арракиса мир, который по-настоящему будет нашим домом: растают полярные льды, в умеренном поясе разольются озера, и лишь глубокая Пустыня останется для Подателя и его Пряности.

– Би-ла кайфа.

– И ни один человек не будет более нуждаться в воде; и всякий сможет свободно черпать из колодца или пруда, из озера или канала. Вода побежит по арыкам и напоит поля; и всякий будет брать ее невозбранно, достаточно будет лишь протянуть руку.

– Би-ла кайфа.

Джессика почувствовала, что это не просто слова, а какой-то религиозный обряд, и не могла не отметить собственное инстинктивное благоговение. «Они заключили союз со своим будущим, – думала она. – У них есть вершина, на которую надо взойти. Это – мечта ученого… и эти простые люди, крестьяне, так вдохновились ею!..»

Она вспомнила Лиета-Кинеса, имперского планетарного эколога, человека, слившегося с аборигенами, – и вновь подивилась на него. Да, это была мечта, способная увлечь за собой, захватить души; и за этой мечтой она чуяла руку эколога. Мечта, за которую люди с готовностью пойдут на смерть. И это давало ее сыну еще один необходимый компонент успеха – народ, у которого есть цель. Такой народ легко можно воодушевить, зажечь единым порывом… и фанатизмом. Из него можно отковать меч, которым Пауль отвоюет свое законное место.

– Теперь мы покинем это место, – сказал Стилгар, – и дождемся восхода Первой луны. Когда Джамис выйдет на эту свою последнюю дорогу, и мы пойдем к дому.

Тихо перешептываясь, люди неохотно последовали за своим вождем – вдоль каменного парапета водоема и вверх по лестнице.

А Пауль, следовавший за Чани, почувствовал, что миг жизненно важного решения миновал – он упустил возможность сделать решительный шаг, и теперь собственный миф поглотит его. Он знал, что уже видел это место – в пророческом сне на далеком Каладане; но теперь он заметил и некоторые новые детали, не увиденные во сне. Он вновь задумался о пределах своего дара. Словно бы он мчался с волной времени, то у подножия ее, то на гребне, а вокруг вздымались и падали другие волны, открывая и вновь пряча все то, что несли на своей поверхности.

И через все эти картины он по-прежнему видел пылающий вдали джихад – точно утес, возвышающийся над прибоем.

Отряд вышел в первую пещеру; миновали последнюю дверь и наглухо ее задраили. Затем погасили свет, сняли пластиковые герметизаторы с выходов из пещеры. Открылись сияющие над ночной пустыней звезды.

Джессика вышла на сухой, горячий карниз у входа в пещеру, взглянула на звезды. Они, казалось, сияли над самой головой – огромные, яркие. Затем вокруг нее зашевелились. Позади кто-то настраивал балисет. Послышался голос Пауля – он тихонько напевал без слов, задавая тон и подкручивая колки. В голосе сына звучала насторожившая ее грусть.

Из темной глубины пещеры послышался негромкий голос Чани:

– Расскажи мне о водах своего родного мира, Пауль Муад'Диб.

И ответ Пауля:

– В другой раз, Чани. Я обещаю тебе.

Какая грусть!

– Это хороший балисет, – заметила Чани.

– Очень хороший, – вздохнул Пауль. – Как ты думаешь, Джамис не будет против, если я им попользуюсь?

«Он говорит о мертвом в настоящем времени», – изумленно, подумала Джессика – и ее встревожило скрытое значение этого.

Вмешался мужской голос:

– Он сам любил порой сыграть, Джамис-то.

– Тогда сыграй нам какую-нибудь из ваших песен, – попросила Чани.

«Сколько женского очарования в этом детском голосе, – подумала Джессика. – Я должна предостеречь Пауля относительно их женщин… и не откладывая».

– Вот песня, сложенная моим другом, – сказал Пауль. – Я думаю, его уже нет в живых… его звали Гурни. Он называл ее своей вечерней песней.

Фримены притихли, слушая звучный мальчишеский тенор Пауля, поднявшийся над звоном струн балисета.

Это ясное время мерцающих углей –

Золотое сияние солнца, тонущего в сумерках.

Смятенные чувства, отчаянья мрак –

Вот спутники воспоминаний…

Джессика почувствовала, как музыка отдается в ее душе – языческая, гудящая звуками, пробуждающая желание в ее теле. Она слушала песню, напряженно замерев.

Ночь – покой, жемчугами усеянный…

Ночь – для нас!

И радость сверкает, ею навеяна,

В глуби твоих глаз.

Любовь, цветами увенчана,

В наших сердцах…

Любовь, цветами увенчана,

Переполнила нас.

Отзвучал последний аккорд, и несколько мгновений в воздухе воспоминанием о нем звенела тишина. «Почему он спел песню любви этой девочке? Ребенку?» – спросила она себя, чувствуя вдруг безотчетный страх: она ощутила, как жизнь течет вокруг нее и она потеряла контроль за ее течением. «Но почему, почему он выбрал именно эту песню? – думала она. – Порой интуиция подсказывает верное решение. Так почему он это сделал?»

Пауль молча сидел во мраке. Единственная холодная мысль владела им: «Моя мать – враг мне. Это она влечет меня к джихаду. Она родила и воспитала меня. И она – враг мне».

Понятие прогресса служит нам защитным механизмом, укрывающим нас от ужасов грядущего.

Принцесса Ирулан. «Избранные изречения Муад'Диба»

В свой семнадцатый день рождения Фейд-Раута Харконнен убил на семейных играх своего сотого гладиатора. По случаю праздника на родовую планету Дома Харконнен, Джеди Прим, пребывали наблюдатели от императорского двора – граф Фенринг и леди Фенринг, его официальная наложница, которые и были приглашены вечером в золотую ложу над треугольной ареной, дабы наблюдать бой вместе с ближайшими родственниками виновника торжества.

В ознаменование дня рождения на-барона и в напоминание всем прочим Харконненам, а также подданным, что именно Фейд-Раута является официально объявленным наследником баронства, на Джеди Прим был объявлен праздник. Старый барон особым указом повелел отдыхать от забот сутки напролет, и с превеликими трудами в Харко, престольном городе Дома Харконнен, изобразили веселую, праздничную атмосферу: на домах развевались флаги, а фасады домов вдоль Дворцового Проспекта сияли свежей краской.