Вспоминали, как мы боялись друг за друга и как тогда этого друг другу не давали понять. Рискованно ему тогда было звать кого-то к себе в казарму, не ручаясь за сохранность гостя, но это была последняя надежда сдержать распад и деморализацию, которую распространяли большевики различной клеветой на «буржуазную» Центральную Раду и «генеральский» Военный комитет. Пользы от моего визита и дискуссии никакой не получилось, но все же не битые покинули мы тогда распустившуюся солдатскую массу. Он больше, как оказалось, в полк не возвращался.

Беседуя, прохаживались довольно долго по перрону. Он теперь был у Зеленого начальником штаба и ехал в Казатин. Вместе с ним ехал в Казатин, чтобы оттуда добраться до Киева, и профессор Киевской политехники Ганицкий{451}, который до сих пор был за границей с какой-то из наших миссий, а теперь, беспокоясь за свою семью, пробирался, чтобы ее спасти. Познакомившись с ним, мы уже не расставались дальше до самого Киева.

У атамана Зеленого

Доехали мы с проф. Ганицким до Казатина и должны были остановиться на некоторое время у атамана Зеленого, известного трипольского повстанца, который находился временно в Казатине, готовясь к акции на своей Трипольщине. Собирал он разных повстанцев, старшин и военный материал возле своей «базы», как называл он свой товарный поезд, стоявший на одном из многочисленных запасных путей этой большой станции. С самим атаманом виделись мы за обедом, на который позвали нас. Атаман, выпив, разошелся во всю ширину своей натуры и рассказывал много из своей жизни — бурной и опасной.

Как сейчас вижу красное от самогона, вспотевшее полное лицо с хитрыми и умными глазами. За помостом из досок вместо стола расселись в товарном вагоне свои и гости. Атаман рассказывает о своих боях с большевиками. Складно, наверное, не раз рассказанный перед тем, льется рассказ о Триполье, о Германовке, Злодеевке, Плютах. Но странное дело — никакого героизма атаман себе не приписывает; никакого чванливого слова. Слышится объективная правда, разве только что легким юмором прикрашенная. С любовью подливает атаману его денщик или виночерпий, пожилой уже «дядька» и с гордостью за атамана смотрит на нас. Он, собственно, не отличает атамана от себя. Все то, о чем рассказывает тот, видел и знает он. Поэтому-то по-панибратски перебивает атамана, поддавая силы слову, поддавая краски, где атаман, по его мнению, очевидно из скромности, уменьшает вес своих поступков…

Атаман рассказывает о страшных, очень опасных для него моментах; говорит, что было очень страшно, что он перепугался, что у него руки тряслись: а на самом деле видно, что ни на минуту не овладевала им та дикая нелепая сила, которая страхом называется, и он только благодаря своей чрезвычайной силе духа, благодаря сознательной любви к жизни, всегда активной, всегда оживленной, выпутывался, боролся, бежал, скрывался…

Сидел раз в клуне, окруженный большевиками. Сидит и не дышит, слушает. Слышит, как ворота скрипят, видит, как кто-то в воротах с ружьем в руках стоит и ищет глазами по клуне. Его, очевидно! Но после света в темноте не видно. Как молния, мысль в голове: еще минута — и будет уже поздно. Стрелять нельзя, ибо тот, что в дверях, не один: во дворе еще есть люди. Услышат выстрел и насторожатся. Надо действовать молча и как можно быстрее. И вот — скок, сухой хряск черепа под прикладом, два, три, десять шагов через двор. Слышны выстрелы, разрозненные, торопливые, но неудачные, потому что уже поздно. Через сад к реке, ступил в камыши, а там… там два дня голодного сиденья. Как загнанный собаками заяц, притаился, сидел в воде, слушая, откуда слышны голоса и с какой стороны свистят пули. «Было очень, очень страшно…»

А через неделю, как сумасшедшая, убегала от него целая Днепровская флотилия большевистская, потому что он как «всыпал» по ней из пушек с Девич-горы, что возле Триполья… Переезд с боем через Днепр на дубах, блуждания под Переяславом по лесам и плавням. Всё видел, всё знает, но тем живет и тем умрет…

«Я партизан, я на карту не смотрю. Так мне какой-нибудь мужик расскажет, какая у них околица, где лесок, где могила, где мельница, где дороги… Обойду все, посмотрю, с горы разгляжу, а потом уже и видно мне , где будем драться».

Никогда не наступает, а разбивает врага, убегая от него. Никогда не бьет спереди, а только обхватив сзади, когда тот, увлеченный успехом, гонится за какой-то вроде бы разбитой частью. Новые, как по нашим временам, но какие же старые методы войны! Рассказывает о своей босоногой пехоте, которая быстрее бегает, чем кавалерия, а там еще о чем-то; и все оживленно, весело.

Перешли на политику. Атаман сразу притих и нахмурился, а когда кто-то из братии Петлюру не погладил, он строго и с нажимом сказал: «Так уже не годится! Сами мы его вознесли, так нечего и носом крутить; должны и дальше его держаться». Просто и мудро.

Атаман несколько дней назад был у «Главного», с ним о делах говорил, в театре ему устроили овацию, и он всем этим доволен. Но он цену себе знает и знает свое место: «Петлюра старший, Петлюра голова, и нечего ногам и рукам на нее роптать…»

Мне совершенно не известна суть тех событий, которые произошли во время прихода в Киев Директории и привели к расхождению атамана Зеленого с ней. Что там было?… Кто виноват? Не спрашиваю из деликатности об этом. Только случайно слышу от воинов Зеленого: «Всему виной Коновалец»; это «он все напутал и наврал, а из-за него и размолвка была…»

Снова под Доброармией

На «базе» Зеленого выяснилось, что переправы на ту сторону фронта придется ждать. Сейчас из Казатина отходят на запад галичане, а потому, видимо, вынуждены будут отходить и наши воинские части. Правда, Зеленый ожидает со дня на день своих людей из окрестностей Триполья, но что будет дальше, какие диспозиции — неизвестно.

Должны были мы с проф. Ганицким сами «мотать головой». Узнали, что фронт (если это можно назвать фронтом) находится между Бровками и станцией Попельня. Станция Бровки еще в наших руках, но село Попельня наши уже оставили. Фронт здесь заключался в том, что из Казатина до Бровок подходил наш бронепоезд и, продвинувшись километров на пять, начинал бой с бронепоездом деникинцев, который приходил из Фастова через станцию Попельня. Далеко, в Каменце, слово «фронт» звучит импозантно, а вблизи,