себе разговор. Поговорив немного, спросил нас, хотим ли мы спать. Комиссар повел нас к крайнему костру, приказал принести нам одеяла и подушки, и мы, не раздеваясь, легли. Профессор быстро заснул, или может, делал вид, что спит, а я, хоть и измученный, так и не мог заснуть. Комиссар, очевидно, уже выспавшийся, имел большую охоту поговорить с интеллигентными людьми на разные темы.

Сидя у огня, а затем и лежа, разговаривали мы с ним до рассвета. Родом он был из Городища, Черкасского уезда. Молодым еще парнем попал в Николаев и, работая на больших заводах, дошел до высокого положения. Как для простого рабочего, — начитанный, безусловно, интеллигентный, — он по своему мировоззрению не был типичным коммунистом-большевиком, а скорее энтузиастом эсеровского типа. Украинским языком едва владел, но с большим удовольствием вспоминал свое детство в родном селе. Революционером был он уже давно, наверное, еще со времен первой революции (1905г.). С украинским движением раньше не был совсем знаком, только услышал о нем в 1917г., но хорошо не понимал его. Я не видел необходимости скрывать перед ним свое участие в украинском движении и революции.

Разговор наш выглядел мирной беседой двух людей, из которых один — именно я — искренне и ласково убеждал другого в ошибочности его пути среди запутанных социальных событий на Украине. Много для него было совершенно нового в моих словах, а поскольку я не скрывал, что я социал-демократ, то многое из того, что говорил я, принимал он просто как науку от более образованного и опытного человека. Под утро мы были уже связаны невидимыми нитями дружбы. И, думаю, не прошел ему бесследно наш длинный и искренний разговор. Он сам убедился, что украинское село таки уже было национально сознательным. Он сам видел, что большевизм ничего нового, хорошего сверх того, что дала Центральная Рада своими универсалами, Украине не даст. Вывод его был таков, что зря Центральная Рада не нашла общий язык с Москвой, хотя и сам понимал очень хорошо, что вина в этом была на стороне Москвы. Утром пошел он в свой дом, предложив по-дружески «на всякий случай» отдать ему на сохранение наши узлы. Узлы нам он потом в целости вернул, но профессор, ревизуя содержимое своей котомки, заметил отсутствие нескольких мелких игрушек-сувениров, которые он вез своим детям. Думаю, не комиссар их взял, а, видимо, профессор сам, когда спал, не уберег от своих соседей.

Ревтрибунал

В полдень нас повели на революционный трибунал. Комиссар уже давно проинформировал судей о нас, и приняли нас далеко не как подсудимых. И тут сложилось у меня впечатление, что этим трем людям просто хотелось в группе незнакомых интеллигентных людей немного поговорить и узнать, что в мире делается. Председатель трибунала, мужчина лет под пятьдесят, задавал вопросы, но совсем не того характера, которые задают подсудимым. Расспрашивал о Каменце, интересовался тем, где В.Винниченко, которого он якобы хорошо знал. Спрашивал и о других наших деятелях. Говорил на чистом украинском языке, и по всему видно было, что не раз в жизни его путь перекрещивался с деятельностью Революционной украинской партии (РУП), УСДРП и «Спілки». Слышалось в его словах недоверие к украинскому движению, мол, «мелкобуржуазное движение, и цели его не удовлетворят трудящихся масс».

Дипломатический паспорт профессора импонировал всем членам трибунала, а председатель удовлетворенно прочитал вслух французскую, немецкую и другие визы и расспрашивал, что в мире делается. Заседание ревтрибунала закончилось. Попрощавшись с нами, напоследок выразили сожаление, что не могут они нас освободить, потому что нас, видимо, арестуют по дороге в Киев деникинцы и многое из наших слов смогут узнать. Возвращая нам наши документы, отдал мне мое удостоверение из киевской «губчека» о том, что я был освобожден из Лукьяновской тюрьмы. Он советовал дорожить этим документом как можно больше: «Для нас он значит, что вы сидели, но были выпущены, то есть — лицо не вредное, а для деникинцев больше будет значить; что вы сидели, то есть — не большевик». Он при этом хитро улыбнулся. Узлы наши никто из них не осматривал.

В сопровождении комиссара пошли мы снова на старое свое место. Поев немного, мы с профессором заснули в сарае, потому что на улице было очень душно, солнце пекло и мухи кусали.

Проснулись под вечер от гомона голосов где-то у самой стодолы. Как раз в эту минуту вошел к нам и хозяин. Через щели в стенах стодолы было видно, что делается на огороде, откуда слышались голоса. Под самой стодолой несколько большевиков вкапывали в землю колеса трехствольной пушки, лафет примащивали к забитым в землю кольям. На высокой груше, растущей недалеко от стодолы, кто-то уже сидел и что-то кричал тем, кто был у пушки.

Увидев, к чему оно идет, я и профессор решили, что было бы нам лучше куда-то «улизнуть». Хозяин сказал нам, куда идти на Киев. С его слов мы поняли, что находимся не в Фастове, а в селе Офирна, а через реку — другая Офирна. Итак, из этой Офирны нам надо через кладку перебраться на ту сторону реки, а на горе будет уже железная дорога.

Побег

Забрав свои узлы, мы осторожно вышли на улицу. Здесь мы наткнулись на небольшую группу вооруженных людей, которые, видно, спешили к тому лагерю, от которого мы удалялись. Один из встречных издалека уже внимательно начал присматриваться к профессору, а когда приблизился, то с приветливой улыбкой снял свой картуз со словами:

— Добрый день, господин профессор!

Профессор стал как вкопанный, смущенно протянул ему руку и обеспокоенно спросил:

— Простите, но откуда вы меня знаете?

— Я когда-то слушал ваши лекции в Киевском политехникуме!

И он начал напоминать профессору, когда это было. Попрощавшись, тот побежал догонять своих товарищей, а я и профессор пошли дальше.

Мы перешли по кладке через небольшой ручеек и пришли к большой крестьянской усадьбе. Возле дома застали мы и хозяев — пожилую вдову с молодой дочерью. Откуда-то издалека, с той стороны, откуда мы пришли, слышны были пушечные выстрелы, а в долине между большевиками видна была метушня.

Хозяйки приняли нас и, когда немного познакомились с нами, то повели между собой дальше прерванный нами первоначальный разговор. Дело было в том, что девушка поссорилась из-за чего-то со своим парнем. Старуха, очевидно, любила парня, который, хоть еще и не зять, а уже хозяйничал у них, как свой. И вот старуха требовала, чтобы дочь немедленно помирилась с парнем,