Мэзеры продолжали предрекать второе пришествие и вычислять его дату; Коттон в середине 1693 года пообещал, что оно случится буквально через пару-тройку лет. В той же проповеди он осудил салемские «беспрецедентные заклятия и одержимости» [13]. Два этих слова теперь шли в одной упряжке. Ведьмы превратились в «ангелов зла». Лишь изредка кто-нибудь поминал обманщиц или «больных существ», «злых и подлых личностей, которые притворялись заколдованными, одержимыми или сумасшедшими» [14]. Недружественное поведение соседей снова стало самим собой, безо всякого двойного дна; жены могли снова вытаскивать мужей из питейных заведений и не обвиняться за это в колдовстве. Вы могли вести себя непотребно, даже откровенно отвратительно или вовсе как буйнопомешанный. Женщины снова тревожили мужчин во сне и превращались в кошек – как делали и раньше, как будут делать едва ли не до XX столетия, – но больше не оказывались из-за этого в суде. Отмечалось, что в годы, последовавшие сразу после процессов, женщинам вообще нелегко было предъявить обвинение в чем-либо. Деревенские чесали в затылках по поводу заколдованных каминов, ходячих деревьев и перемещающихся в пространстве блюдец, но по большей части проявляли в отношении подобных странностей осмотрительность, которая вылилась в новое специфическое правило Новой Англии: есть вещи, о которых лучше не говорить. После пика резонансного колдовского кризиса 1692 год оставил после себя оглушительное безмолвие. Разумеется, бо́льшая часть того, о чем в Эссексе всячески старались забыть, – это именно то, о чем хотели бы знать мы.

Кое-какие ошибки были немедленно подправлены. В июне 1693 года Джон Рак, старшина присяжных, стал опекуном осиротевших, брошенных сыновей Джорджа Берроуза. Он сразу всех их покрестил. В тот же месяц вдова Джорджа Джейкобса, язвительного сгорбленного колдуна, вышла замуж за вдовца Сары Уайлдс, парии из Топсфилда. Их бывшие супруги вместе ехали под конвоем в тюрьму в середине мая. Вдова Джона Уилларда, прятавшаяся после его побоев под лестницей, в 1694 году вышла замуж за одного из Таунов[146] [15]. Многое осталось по-прежнему. Вышедшей из тюрьмы Мэри Тутейкер некуда было возвращаться: ее дом в Биллерике уничтожили индейцы. Через два года они вернутся и зарежут Мэри, а ее двенадцатилетнюю дочь возьмут в плен. Осенью 1693 года в Мэне началась новая кровавая бойня. Массачусетские девочки продолжали прерывать проповеди и корчиться в припадках. Той же осенью Коттон Мэзер разбирался с новым случаем одержимости, первым из двух, с которыми ему пришлось столкнуться после Салема.

Единственные метлы, игравшие роль в охоте на ведьм, – те, которыми мужчины потом заметали минувший год под ковер. Власти, четырьмя годами ранее из кожи вон лезшие, дабы оправдать необходимость свержения королевского губернатора, теперь не считали нужным оправдываться. 31 мая каждый из членов суда над ведьмами был переизбран в массачусетский совет, Стаутон – с огромным отрывом, Сьюэлл – с бо́льшим количеством голосов, чем Солтонстолл, который покинул должность. (Хэторн, Сьюэлл и Корвин продолжали сидеть рядом на судейской скамье и двадцать лет спустя.) Фипс своей грубостью и бестактностью продолжал отталкивать всех массачусетских избирателей. К 1693 году многие согласились с характеристикой, данной ему нью-йоркским губернатором: «машина, которой может управлять любой фанатик, презренье мудрецов и забава глупцов» [17]. Это положение дел вскоре позволило вице-губернатору, чья популярность не угасала, сесть прямо в губернаторское кресло. Главный прокурор Чекли, сначала преследовавший ведьм, а потом посоветовавший Фипсу прекратить процессы, сохранил свой пост как минимум еще на десятилетие.

Жители Новой Англии, имевшие маниакальное пристрастие к скрупулезному ведению записей, не любили, когда что-то падало «в могилу забвения». Исключение они сделали для 1692 года – совсем как с годами пасторства Берроуза, когда Томас Патнэм переписал деревенскую приходскую книгу, опустив моменты, которые «горьки для каждого из нас в прошлом или могут оказаться невыгодными в будущем» [18]. После этой записи от 27 января 1692 года – затяжной прыжок сразу в 7 декабря, через все аресты и процессы[147]. Стремление забыть было так же велико, как девять месяцев до этого – решимость помнить. Пэррис педантично записывал все деревенские смерти. В этот список включены две, которые он отнес к жертвам колдовства, и одна, которую относили к колдовству другие. Однако там не упоминается Джайлс Кори или кто-нибудь из повешенных жителей деревни. Одна семья просто отрубила ветвь обвинителя от своего фамильного древа [20]. Другие маскировались, изменяя написание собственных фамилий, благо вариантов для этого существовало множество. Никто не записал, где именно проходили повешения. (Похоже, это было на треугольнике, который сегодня образуют улицы Проктор, Поуп и Бостон.) Сто пятьдесят лет дух Джайлса Кори будет бродить по полю, где, как считается, он был задавлен до смерти. Памятник событиям 1692 года будет установлен еще через сто пятьдесят лет.

Сьюэлл фактически обходит события в своем дневнике и заполняет пропуски лишь пять лет спустя. Посвященные 1692 году страницы дневника милтонского пастора, который записывал каждый удар грома и каждую свою стрижку, потеряны. Даже критики процессов, даже люди, открыто и честно фиксировавшие каждую мелочь колониальной жизни, – Томас Данфорт, например, принадлежал и к первым, и ко вторым, – не оставили никаких свидетельств. Летние проповеди Уилларда исчезли из опубликованного корпуса его текстов и записной книжки внимательного прихожанина. Писем Уэйта Стилла Уинтропа от 1692 и 1693 годов нет в его семейной переписке. В том, что описывалось как «ретроспективные заметки на полях», Мэзер уложил рассказ о процессах в несколько страниц [21]. Все его записи о 1692 годе – более поздние. (Он был так нацелен в своем письме на грядущие поколения, что о себе говорил в третьем лице – еще один признак зыбкого, внетелесного переживания.) Тот, кто интересуется правдивыми историями о привидениях, мог бы спросить, что случилось с официальным журналом судебных записей, который находился в ведении Стивена Сьюэлла и который он наверняка не выпускал из рук. Это умолчание станет свидетельством реального заговора 1692 года[148].

Даже те, у кого имелись все основания считать, что с ними обошлись непростительно несправедливо, не раскрывали рта. В прошении о возмещении ущерба дети четы Кори отмечают, что их отца раздавили камнями. О матери они лишь позволяют себе сказать, что ее «тоже лишили жизни, хотя и иным способом». Слово «ведьмы» отсутствует в тоннах пастеризованных заявлений о компенсациях. Вместо этого семьи употребляли словосочетания «пострадавшие 1692 года», имея в виду родных, переживших «недавние неприятности в Салеме», вызванные «силами тьмы» в «это темное и странное время».

Как и пасторская изгородь, его отношения с деревенскими жителями казались испорченными безвозвратно. Не успел Фипс