может поддержать принципы работы судей, но говорить о них может только с почтением (в этом заявлении снова не обошлось без «тем не менее»). Они были осторожны, благочестивы, терпеливы. Они держали себя намного лучше обычных людей, которые оказались целиком и полностью в плену бредящих умов и озлобленных сердец. Он составил целый перечень пороков, в которых надо покаяться в день поста, поместив «отвратительные колдовские ритуалы» где-то в середине, между злоупотреблением алкоголем, ругательствами и непослушанием детей – так мы прячем стыдный предмет среди всякой мелочовки на кассе в аптеке. Они, судьи, успокаивали бурю, пришедшую из невидимого мира, и это «привело к ошибкам, вследствие которых большие беды обрушились на невинных людей, и (как мы опасаемся) навлекло на нас вину, о чем мы все скорбим» [32]. К черновику Мэзера другие добавили фразы вроде «пренебрежение отправлением правосудия». Совет, в котором заседали все салемские судьи, взорвался яростью – Сьюэлл еще никогда не видел его настолько разбушевавшимся. «Отвратительные колдовские ритуалы» могут остаться в списке, но судебные ошибки необходимо из него исключить. Сьюэллу выпало переписать документ. В итоге значительно сокращенная прокламация не включала в себя ни ссылок на несправедливость правосудия, ни слов «колдовство» или «волшебство». Массачусетс раскаивался в любых ошибках, допущенных всеми сторонами в «недавней трагедии».

Эти препирательства вместе с обвинениями Мола оказали давление на Сьюэлла – как и глава из Откровения, к которой он мысленно обращался в эти недели, пока снег белым одеялом укрывал Бостон. Сьюэлл протаптывал сквозь него дорогу через два дня после дебатов, спеша к своему пастору: и его жена, и двухлетняя дочь Сара заболели. Бывший судья ведьм в ту зиму настолько же поддался чувству вины, насколько присяжные в деле Мола не склонны были поддаваться имевшимся доказательствам. На той же неделе одна бостонская женщина упрекнула его в вынесении вердикта, в который – он точно знал – его тогда «заманили угрозами» [33]. На рассвете следующего утра Сара Сьюэлл неожиданно умерла на руках няни. Семья горевала, маленькое тельце еще лежало в доме, шестнадцатилетний сын Сьюэлла читал на латыни из Матфея, глава 12. Его отец содрогнулся, когда зазвучал седьмой стих, про осуждение невиновных[153]. Это «до ужаса напомнило салемскую трагедию», – пишет он, впервые наедине с собой употребив слово «трагедия» в отношении истории с колдовством. После похорон он какое-то время пробыл один, под землей, в невероятном холоде, беседуя с мертвыми в семейном склепе. Сара была вторым ребенком, которого он похоронил в 1696 году. В течение пяти последних лет Сьюэлл терпел утраты одну за другой. Он был в отчаянии.

14 января 1697 года колония держала всеобщий пост покаяния. Все работы остановились, чтобы общины могли умолять Бога «простить все ошибки его слуг и народа» и отдельно упомянуть Салем [34]. Когда пастор проходил мимо Сьюэлла по дороге на кафедру в тот день, судья передал ему записку. Возможно, к этому его подталкивали; Сьюэлл ощущал недовольство Уилларда все это мрачное время. Его ранило пренебрежение других, он чувствовал себя отверженным. Посреди службы пастор кивнул Сьюэллу, стоявшему у своей скамьи со склоненной головой. Перед всей конгрегацией, перед раздавленной горем женой и детьми Сьюэлла пастор вслух зачитал его слова. Учитывая «непрекращающиеся удары, которые Господь посылает на него и его семью», Сьюэлл четко осознает вину, которую заработал во время суда над ведьмами [35]. Он молит Бога простить ему грех и больше не наказывать никого, не насылать беды на Новую Англию за его проступок[154]. Когда Уиллард закончил читать это единственное насыщенное предложение, где присутствовали «вина», «стыд» и «грех» – три слова, которых старательно избегал Пэррис, – Сьюэлл поклонился в пояс и после этого занял свое место.

Можно предположить, что это было мучительно для человека, который пасовал перед критикой и плохо переносил одиночество. Это был акт публичного раскаяния, которого, он знал, Стаутон по меньшей мере не одобрит. Главный судья после этого стал относиться к нему с пренебрежением. Очевидно, он считал, что в извинениях нет необходимости и вполне достаточно указа о проведении поста. В свое время, осуждая администрацию Андроса, Стаутон указывал на необоснованные, вводящие в заблуждение юридические процедуры [36]. Оказавшись потом в немилости, он объявил себя «способным исправить ошибки предыдущего правительства» [37]. В 1697 году он не считал нужным возвращаться к беспорядочным конфликтам или юридическим промахам. В тот вечер Сьюэлл аккуратно переписал текст своей записки в дневник. В паре кварталов от него Мэзер за собственным столом беспокоился из-за «немилости Божьей» [38]. Может ли она «коснуться моей семьи из-за того, что я не проявил достаточного напора, чтобы остановить судей, когда неумолимая буря из невидимого мира атаковала страну?». Эта страница сочится чувством вины. На следующее утро он молился и получил божественные уверения, что возмездия не будет.

Другие тоже воспользовались постом, чтобы облегчить душу. Двенадцать салемских присяжных – в том числе несколько считавших Ребекку Нёрс невиновной, пока Стаутон не предложил им пересмотреть решение, – в тот день просили прощения у Бога и у тех, кого обидели. Больше они никогда не станут делать «таких вещей при таких обстоятельствах ни для кого на свете» [39]. Пытаясь оправдаться, они признали, что находились «под властью сильного и всеобщего заблуждения». Они принимали плохие решения. В их заявлении заметны легкие нотки упрека. Никто не постарался просветить их насчет этого запутанного дела; другие вместе с ними проливали невинную кровь. Коттон Мэзер в тот день проповедовал на тему конгрегации северной церкви и включил в проповедь приветствие магистратам и пасторам, пострадавшим за праведную службу. После этого с ним заговорил Роберт Калеф, бостонский торговец и констебль. Они уже какое-то время состояли в переписке. Мэзер определяет колдовство как контракт с дьяволом. А что, интересовался Калеф, является его источником? Мэзер, безусловно, знал, что Калеф внес залог за Томаса Мола. Но он не мог себе даже представить, каких бед еще натерпится от этого несносного сорокавосьмилетнего торговца шерстью из Бостона.

В 1693 году Калеф начал работать над книгой «Еще больше чудес невидимого мира», само название которой уже было провокацией. Закончил он ее в 1697 году, а напечатал позже, в Лондоне. Раньше Калеф уже распространял непристойный листок, где Мэзер обвинялся в попытке устроить новый Салем – тем, как обращался с семнадцатилетней Маргарет Рул, сообщившей о пропавших бумагах Мэзера. Калеф предполагал, что оба Мэзера обесчестили девушку. Они ничего такого не делали, убеждал его Мэзер. Он не спрашивал, сколько ведьм набросились на Маргарет. Он подчеркивал, что она не должна называть имен. Его отец ни в