Инге уже так хорошо его изучила, что насмерть испугалась этой полусерьезной полушутки, – его губы улыбались, а глаза нет, и рука его касалась ее волос слишком нежно, словно он прощался с ней навсегда. Уж не потому ли при каждой попытке наладить эту хваленую телепатическую связь она натыкалась на какие-то огорчительные подробности, вроде двух недоброжелательных к ней женских полей, окружающих Ури плотным кольцом и полностью поглощающих все направленные на него волны?

Инге пробовала оправдать свои телепатические неудачи отрицательным влиянием непрестанно гложущей ее душу ревности, но два неожиданных ночных звонка Ури окончательно убедили ее, что в это дело вовлечены какие-то темные силы, борьба с которыми превышает ее скромные возможности. Звонки были расхристанные и невпопад, они следовали один за другим с разрывом в пару часов, и оба раза ей было неясно, зачем он звонил и что хотел сказать. Вместо радости оттого, что он цел и невредим и она слышит его голос, от этих звонков остался горький осадок и невнятный, но очень основательный страх. Очень основательный, хоть, казалось бы, ничем не обоснованный.

И даже признание Ури о том, что рядом с ним каким-то непостижимым образом оказалась его возлюбленная мамочка, ничуть не утешало, хоть и объясняло наличие одного из женских полей. Во-первых, мамочка эта, – по слухам, красотка, которую Инге никогда в глаза не видела – даже и не пыталась скрыть свою неприязнь к немецкой подруге сына, а во-вторых, другое поле, возможно более опасное, все еще оставалось нерасшифрованным. А, главное, после этих неурочных звонков Инге стало ясно, что Ури чем-то сильно обеспокоен. Чем-то реальным и обоснованным, о чем хотел ее предупредить, но не сумел.

Опустив голову на скрещенные на руле руки, Инге сидела на опустевшей стоянке у супермаркета, терзаясь немотивированной тревогой за Ури, за себя и за нетерпеливо колотящего ее пятками младенца. Впрочем, может, он колотил ее не пятками, а коленками, но это было не важно. Важно было без происшествий доехать с ним домой, принять душ, поужинать и приготовиться к сегодняшней вечерней экскурсии по подвалам замка – тоже с ним, потому что он еще не дорос до того статуса, при котором можно было бы сунуть ему в рот соску и оставить спать в колыбельке.

Еженедельные вечерние экскурсии с недавнего времени стали неотъемлемой частью ее жизни, необходимой для подготовки к предстоящему вскоре переходу на дни открытых дверей в конце каждой недели, когда любопытные толпы будут заполнять вновь отремонтированные башни и залы равномерно сменяющими одна другую группами. Конечно, это стремительное превращение древних руин в увлекательный хеппенинг было бы невозможно без самоотверженной помощи Ури и Вильмы. «А также, если бы отец был жив» – подсказал изнутри противный неодобрительный голос то ли совести, то ли нерожденного младенца, словно упрекая Инге за смерть отца. Но ведь ее вины там никакой не было, если не считать того, что она была несправедлива к старику в его последние минуты.

Но она же не знала, что эти минуты последние, да и подозрения ее были весьма основательны – если он сжалился, черт знает почему, и не прикончил Ури, то уж Карла-то он, как потом выяснилось, и впрямь отправил на тот свет. Причем выбрал для него воистину ужасную дорогу, которую тот, может, и заслужил, но все же…. По спине Инге в очередной раз пробежали мурашки, когда она вспомнила врученную ей Ури знакомую связку ключей, принадлежавших когда-то Карлу.

Младенец недовольно пнул ее в бок и поделом – что это на нее сегодня нашло? Откуда эти мысли об отце и о Карле, о которых она и думать забыла давным-давно? Что ей вдруг приспичило ворошить память о мертвых, мало ей, что ли, других волнений, более насущных и реальных? Инге попыталась взять себя в руки, но образы Карла не исчезали, они окружили ее со всех сторон, целый сонм его образов, то сероглазых, веселых и насмешливых, то изжелта-бледных, угрюмых и беспросветных. И настойчивей всех пялился на нее пустыми глазницами тот, последний, знакомый ей только по рассказам, – обглоданный крысами череп, захороненный Ури в каменном мешке тайника.

Чтобы избавиться от этого наваждения, Инге поспешно нажала на газ и тронулась с места. Незачем было поддаваться соблазну праздного сидения посреди опустевшего асфальтового квадрата стоянки, когда дома столько дел, столько хлопот! Небось Вильма должна скоро приехать, чтобы еще раз пробежаться по последним записям предстоящей лекции и добавить недостающие штрихи. Да и фрау Штрайх надо помочь пересчитать входные билеты, – бедняжка Габриэла! Она так тяжело пережила гибель Отто, так искренно его оплакивала, что Инге поверила в ее бескорыстную любовь к старому инвалиду и наняла ее кассиршей в свое новое предприятие.

Пересекая мост, Инге заметила приютившуюся под скалой фигурку сидящей на камне Хельки. Инге показалось, что девчонка плачет, и она притормозила рядом с ней:

– Что случилось? Почему ты здесь сидишь?

Так и есть – плачет.

– Она за ним приехала! – прорыдала Хелька, не утирая слез.

На Инге смотрели огромные прозрачно-зеленые в обрамлении темных ресниц глаза – лесные озера в зарослях камыша. Внешний угол левого глаза был деформирован стягивающим щеку неровным шрамом, и Инге в который раз подумала, что, если бы не опрокинутая по пьянке кастрюля бульона, девчонка могла бы вырасти настоящей красоткой. Что ж, возможно, кто-то более мудрый, чем мы, решает наши судьбы, и беда Хельки обернулась удачей Клауса. Ну кто мог надеяться, что и на его долю выпадет истинная любовь?

– Кто она? Марта?

Хелька закивала, не в силах произнести ни слова.

– Ну, и где она? – Инге уже стало ясно, что придется взять на себя решение проблемы Клауса, хоть ей это сейчас было совершенно некстати, – ведь без нее эти два несчастных щенка не сумеют вырваться из бульдожьей хватки Марты.

– Возле нашего дома… стоит… подстерегает…горшок с цветком разбила… – выдохнула, наконец, Хелька, забыв на миг, что никакого цветка в горшке давно нет. Потому что дело было вовсе не в цветке. – Если он приедет домой, она его схватит и увезет Туда.

– Ну и что страшного, если даже увезет? Съедят его там, что ли?

– Ему Туда нельзя, ни за что! – затрясла головой Хелька. – Они его оттуда не выпустят!

– Да зачем он им там нужен?

– Чтобы дом забрать, вот зачем!

Что ж, в ее словах был известный смысл. С тех пор, как Марта присоединилась к апокалиптической коммуне «Детей Солнца», она совершенно обалдела из-за запущенного, но добротного кирпичного дома, испокон веков принадлежавшего ее семье. Сразу после вступления в коммуну она подписала дарственную бумагу о передаче дома в собственность некого Луи Жордана, так называемого Мастера Ордена «Детей Солнца». Мысль о Клаусе ее не беспокоила, – он принадлежал ей, и она намеревалась взять его с собой. Однако в последний момент Клаус наотрез отказался уезжать из Нойбаха, хоть до того, по словам матери, не только охотно соглашался, но был даже очарован идеей новой жизни и проповедями Мастера – имя это Марта произносила с благоговейным трепетом.

Причина непреклонности Клауса выяснилась довольно быстро и привела Марту в непреходящее состояние бессильной ярости – дело было в том, что пока мать обдумывала детали своего судьбоносного решения, у сына началась его великая любовь с Хелькой. С этой любовью Марта ничего не могла поделать, она даже постигнуть ее была не способна. Она знала Клауса до Хельки, а Клаус при Хельке был совсем другой Клаус. Вернее, он был все тот же, но принадлежал теперь не Марте, а другой женщине.