Хелька даже не услышала ее вопроса, она продолжала все той же невразумительной скороговоркой:

– Нехай гимнастика, нехай для души, мне пшиско едно. Я рядком со всеми пристала спиной к тому секвойю, не знамо навищо, но хай, раз так треба, чтоб через того секвойя получать энергию с космоса. Они все туда пришли и цельный час спиной к этому секвою прижимались. Може они ту энергию получали, не знаю, я ничого не получила. А потом на одной нози десять минут стояты задля концентрации, потом на другой, но это я не змогла.

– А ты тоже должна была, как все? – перебила Инге, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы притормозить стремительный поток Хелькиного косноязычия.

Хелька шумно выдохнула скопившийся в легких воздух и заговорила поспокойней, почти не смешивая языки и все реже путая падежи:

– Ну да, мы ж пообицялы, я та Клаус, что протягнем един день, как все они там. Ну вот и пошли на гимнастику, а после той гимнастики нам дали пять минут влезть в ихние саваны и идти на ихнюю службу, называется медитация.

– Что за саваны? Одежда такая, что ли?

– Не знаю, может, одежа, а, может, просто мешки с дырками для головы и где рукава, чтоб руки просовывать. Мы надели эти мешки и пошли по парку с мамкой Клауса, но тут на нас набежали две стареньки панны с платками в руках и сказали, что треба нам глаза позавязывать. Клаус закричав, что он не хочет, чтоб глаза, но мамка его на него прыгнула, как скаженная. Вы ж ведаете его мамку, он и замовк. Нам глаза завязали и повели, сперва по дорожке, потом по ступенькам вниз. Ступенек было много, может целых сто, так что стало совсем хладно, как у погреби. И стали двери открываться, одни, други, трети, а после нас закрываться и защелкуваться. Я б забоялась – а вдруг она решила нас убить, чтоб дом забрать, но там были еще люди, воны шли и шли и шелестилы шагами, пока с нас не сняли те повязки. А там было такое… такое, не знаю, как и рассказать. Ну, вроде зала, така громадна, як во Вроцлаве кино, только все стены в нем из зеркал. Одно зеркало в другом отражается, другое в третьем, а третье в первом, и так без конца. Свет почти не горел, только несколько маленьких лампочек, из-за зеркал нельзя понять, где они. И народу было много, тоже из-за зеркал нельзя сказать, сколько, тем более все в одинаковых саванах. Мы стали в полукруг лицом к высокой скамейке, на которую влезла одна из тех стареньких панн, что мне глаза завязывала. Она стала говорить что-то про мир вокруг, – что он грязный и развратный, и полный машин и всякой другой нечисти. И скоро должен погибнуть. И все люди тоже сгинут, останутся только те, что очистились и нашли путь. После, как она кончила, все стали мовчать. Просто так стоялы та мовчалы. У меня вже нога заболела стоять с ними и мовчать, но тут заиграла громкая музыка, и на скамейку взобралась еще одна панна, не такая старая, и начала спивать красивым голосом. Она спивала что-то вроде того, что наш хор спивае, но слова незнакомые. Я не все поняла, там було про конец свиту и про то, шо скоро откроются двери, и мы побачим дорогу на Сириус. Я хотела спросить кого-нибудь, что таке Сириус, но они на меня зашипели, як ти гуси. Так я и не узнала, где той Сириус.

– Сириус – это звезда. Она очень далеко, много-много миллионов километров от нас, мы можем увидеть только ее свет.

– Так попасть туда нельзя? А я думала, это город или страна, потому что они все упали на колени, протянули руки к той, что спивала, и замяукали, як котята: «Открой нам дорогу на Сириус! Дорогу на Сириус!» И булы таки, шо плакалы. Потом на нас снова надели повязки и повели вверх по ступенькам. Не успели мы выйти в парк, как Марта велела, чтобы мы скорей бежали переодеваться в обычную одежу, а то опоздаем к завтраку. На завтрак каждый должен принести свою тарелку, кружку и ложку, и не дай Бог перепутать. Так Марта взяла для нас из дому. Фройляйн Юта говорит, что это против вибраций, – чтоб космические вибрации разных людей не смешивались. На завтрак дали овсянку без ничего и воду с лимонным соком. После завтрака Клаус сказал, что он голодный, но мамка его как заорет, – он должен думать не про еду, а про щось инше, не помню, про що. Так ему ничого больше не дали и послали в овощной склад помогать фройляйн Юте складывать в мешки картошку, морковку и свеклу, чтоб наутро их везти продавать на рынок. Работа грязна и тяжка, не для мене, но я ж пообицяла. Пока мы мешки те таскали, фройляйн Юта все рассказывала, как ей было тяжко цельный день стоять в аптеке среди чужих. Там у ней в душе была тоска, шо она совсем одинокая и никто ее не розумиет, а тут она среди своих, которые избранные и знают истину.

– И она открыла вам эту истину? – хоть нужно было спешить, Инге не смогла удержаться от вопроса. При всей невероятности рассказа Хельки в нем была простота и подлинность, возможная только в устах очевидца.

– Может, она хотела открыть, но я не поняла, она так быстро говорит, и все артикли у меня в голове перепутались. А главное, я очень устала. Мы работали до самого ужина, была только коротка перерва на обед. Ни в ужин, ни в обед ничего путного не дали, ни мяса, ни рыбы, а так – один суп с овощей да ще овощи пареные и опять воды с лимонным соком для очистки организму, чтоб он лучше принимал вибрации. После ужина сразу погнали в общий зал на занятия. Там выступал один, гладкий, красивый – не можно, чтоб он с одних овощей и лимонной воды такой стал. И утром на той гимнастике возле секвойя я его не видела, он небось еще спал. Он долго говорил – про грязный мир и про ихнюю миссию, чтоб им всем очиститься и стать как чиито диты.

– Дети Солнца, – догадалась Инге, вспомнив название секты в Карштале.

– Ну может, Диты Сонця, – согласилась Хелька, – я не все у его поняла, та й глаза у меня весь час слипались с устатку. Но все другие слушали и в тетрадки записывали, а потом он их вызывал к столу и проверял, кто что запомнил. А когда тот гладкий пан кончил их проверять, было уже совсем темно и я думала, мы пойдем спаты. Тем более нам сранья утром надо было успеть на ту машину, что мешки на рынок возит. Но они не стали расходиться, а построились в три ряда, и вперед вышла та певица, что утром пела про Сириус. И все стали петь хором. Они пели стройно, но не так хорошо, как мы с Клаусом. Марта нас все толкала, чтоб мы к ним приединились, но мы побоялись – вдруг они услышат, как мы поем, и не захотят нас отпускать. Когда они перестали петь, нам опять велели надеть саваны, потом завязали глаза и повели в тот подвал. Мне было трудно идти, я весь час спотыкалась и два раза упала, пока нас опять привели у ту зеркальну залу. У той зали систи не можна, можна тилькы стояты, а в мене нога разнылась барзо и надо було систы – нехай на пол, абы систы, але они систы не дали, велели стояты полукругом и чекать. Я спросила, чего мы чекаем, и фройляйн Юта объяснила шепотом, что мы чекаем, чтоб открылись двери, но когда то будет, никто не знае. Мы чекали очень долго, я уже не розумила, котра годына, как пришел другой красивый пан, не такый молодый, но тоже гладкий, я до тех пор его не видела. Он тоже долго говорил, але сил слушать уже не було. Потом он вдруг махнул рукой и стены затрусылысь, лампочки поотрывалысь та захвылялысь в усих зеркалах. У голови в мене тож усе закрутылось, я даже злякалась, что я упаду в обморок. Но тут одна зеркальна стена разделилась на две, и кажна половина повильно поползла вбок. Оказалось, что то не стенка, а то и есть зеркальна дверь. За дверью было темно-темно, а в зале тихо-тихо. Потом из черного стало выползать билэ пятно, як мисяць у глыбине колодця. Пятно все збильшувалось и збильшувалось, аж поки не стало видно, что то людске лицо, але не живэ, а мертвэ, як повна луна. Билэ-билэ, як маска. А под лицом рука, тоже била, аж сверкае, и в той руци меч. Рука протягнулась вперед, меч стукнул об пол и сверкнул большой сполох, як молния вдарила, а за ней гром. У дивчинки, что рядом со мною стояла, почалася рвота, и мне сделалось дурно, так я когось штовхнула та побигла. Но куда бигти, я не знала, меня ж с завязанными глазами сюда вели. Клаус потом говорил, что я чегось кричала, а меня держали за руки и не пускали. Но я ничего того не помню…