Когда разочарованные результатами выборов художники вернулись в мастерские и бары, Partisan Reveiw объявила о «смерти богемности»[1460]. Теперь эти ребята еще долго не полезут в политику. Но стали ли годы правления Эйзенхауэра такими мрачными, как боялась Грейс? Ни в коем случае. Темп жизни творческой публики в закрытой, охраняемой ими самими вселенной, напротив, ускорился. Творческому развитию ее обитателей способствовали новые факторы влияния, большее количество возможностей для демонстрации работ, большее число мероприятий вроде открытий выставок и вечеринок в честь успешных художников, скульпторов, поэтов и композиторов. Этот период стал годами славы. Для многих не было лучшего времени, чтобы следовать стезей художника. Как и не было лучшего места для этого, нежели колыбель абстрактного экспрессионизма — город Нью-Йорк.

Хелен однажды сказала, что на протяжении всей жизни художника один или, может, два раза случается «некая магия», которая приводит к творческому прорыву[1463]. Впервые с ней это произошло в конце июля 1952 г., когда ей было всего 23 года. Они с Клемом сели в «Форд», одолженный им у отца, выехали из города и отправились на север, к острову Кейп-Бретон у берегов Новой Шотландии[1464]. Впереди пару ждал целый месяц любования великолепными прибрежными пейзажами, купания и живописи на лоне природы. Излюбленным средством выступила акварель[1465]. Принадлежности для такой живописи легче всего было взять с собой, и она отлично гармонировала с их идиллическим окружением. Яростная мощь Северной Атлантики и изрезанная бухтами береговая линия летом казались укрощенным зверем, как будто чья-то великая рука смягчила резкость ландшафта и неистовство океана. Мастерской Хелен и Клему служили ветреные возвышенности, бескрайние зеленые горные долины, прорезанные ледниками, да просторы песчаных пляжей, где земля и море сливались в единое целое. Воздать должное всему этому великолепию было невозможно в принципе, и их занятия сводились лишь к серии упражнений в живописи. Но и разминка в такой обстановке, безусловно, пошла им на пользу, особенно Хелен. Когда пара в конце августа вернулась в Нью-Йорк, Франкенталер привезла летние пейзажи с собой. Причем не только в виде кипы небольших акварелей, но и в качестве впечатлений, глубоко засевших у нее в душе. По ее словам, она ощущала великолепие, частью которого стала тем летом, в своих руках[1466].

Поскольку Дэвид Хэйр вернулся из Парижа и занял свою мастерскую на 10-й улице, Хелен перенесла собственную «базу» на 23-ю улицу в Челси, между Седьмой и Восьмой авеню. Ее соседом по студии на новом месте оказался тридцатисемилетний берлинец Фридель Дзюбас[1467]. Он бежал из нацистской Германии в августе 1939 г., когда ему было всего семнадцать. «Я уехал, — говорил Фридель, — потому что даже представить себе не мог, чтобы меня убили за Гитлера. Я сбежал, поскольку я трус. А еще я ненавижу физическую боль»[1468]. По дороге в Нью-Йорк Дзюбас случайно встретился с земляком по прозвищу Красный Князь — князем Хубертусом Лёвенштейном. Его охотно принимали в высшем обществе, так как он был изгнан из Германии за открытое противостояние Гитлеру. «Он знал всех, и все знали его, — вспоминал Фридель о Красном Князе. — У меня не было ни гроша, но с ним меня приглашали на модные вечеринки в роскошные таунхаусы»[1469].

В периоды, когда Фридель выпадал из орбиты Лёвенштейна, он жил в меблированных комнатах в Бруклине, питаясь печеньем «Орео» по шесть центов за фунт и изучая английский язык по фильмам в кинотеатрах. «Я научился говорить, как Хамфри Богарт и Джимми Кэгни, — вспоминал Дзюбас. — Я сидел в кинотеатрах по три-четыре часа в день». А еще он брался за любую оплачиваемую работу: складывал выпечку в тележки на Седьмой авеню, красил радиаторы и стены в борделях на Кони-Айленде. Однако одна вечеринка, на которую Фридель попал благодаря все тому же Лёвенштейну, в корне изменила его жизненную ситуацию. На ней Дзюбас познакомился с издателем, который, узнав, что тот изучал искусство в Берлине, предложил ему работу в чикагском журнале. Приняв предложение, Фридель перестал сидеть на диете из печенья. На четыре года художник уехал из Нью-Йорка[1470]. Вернулся он в этот город уже после войны и вскоре стал видной фигурой в Гринвич-Виллидж, катализируя развитие других членов сообщества.

Но и до этого, пусть и вдали, в Чикаго, Фридель ощущал себя частью местной сцены, потому что неукоснительно читал все выпуски Partisan Review и Commentary. И когда он, наконец, лично познакомился с мужчинами и женщинами, которые писали для этих журналов, они показались ему старыми друзьями, особенно Клем Гринберг. Последний разместил в Commentary объявление, в котором говорилось, что он ищет летний домик под Нью-Йорком. Фридель же только что арендовал такой домик в Коннектикуте и предложил Клему стать соседями, сказав при этом: «Я читал ваши статьи на протяжении последних четырех-пяти лет и редко понимал, что вы пишете»[1471]. И вот теперь, несколько лет спустя, Фридель снова разделил помещение, но на этот раз с подругой Клема — Хелен.