той давней схватке, Александра Петровна могла понять всё не так. В перерыве Лавняев отозвал меня за огромную четырёхстенную печь, стоявшую посреди барака. Там уже поджидал Львов.

– Сестра, возьми нас в корпус! – Это прозвучало скорее просьбой, чем угрозой.

– Чтоб хулиганили? – храбрилась я.

– Будет порядок. Возьми.

– Дайте мне слово!

– Слово!

От самого факта их обращения стало чуть легче. Я была почти благодарна двум уголовникам, вынужденно предложившим мне мир.

Они пробыли в ОП целых два месяца, ни разу не нашкодив. У Львова был туберкулёз. Когда я встретила их обоих много позже на другой колонне, они с удивившим меня почтением поднесли мне ко дню моего освобождения сделанную собственноручно доску для разделки продуктов, деревянный молоток и совок. По какому принципу тогда укомплектовывался штрафной корпус, я толком не поняла. В штрафники попадали восемнадцати-двадцатилетние мальчишки, осуждённые за военные провинности. Львов и Лавняев, которым было по тридцать, числились в «стариках».

Не помню всех историй и статей младших ребят. Восемнадцатилетний Серёжа Бекетов, мобилизованный в армию в 1944 году, был, к примеру, приставлен в Лейпциге охранять на разбомблённом складе рояли. Без сменщика. Не выдерживал, засыпал. Инструменты раскрадывали. Серёже вкатили семь лет. Виктор Лунёв, его одногодок, был прикомандирован начальством к вагону с кофе, предназначенному для спекуляции. Командир с приспешниками выкрутились. Виктор получил семь лет.

Мальчишки были обозлённые и беспомощные. Дерзили надзирателям, сопротивлялись режиму. При одной из схваток с вохрой командир взвода крикнул им: «Отбросы человеческие!» Они этого не забыли. В хриплой и злой мальчишеской истерике кричали, что никакого добра на свете нет, всё ложь, «сволота и мразь». И тут же со светлыми глазами обнаруживали готовность к рыцарству и доброте.

Когда вольнонаёмный начальник межогской санчасти зашёл ко мне в дежурку с объяснением в «чувствах» и попробовал дать волю рукам, мне не пришлось толкать дверь. С другой стороны её открыл Юра Страхов и, стуча зубами, прошипел:

– Убью! Негодяй!

Защитительный порыв мальчика-мужчины не забылся. Трижды залатанную им самим рубаху я заменила на новую, сшив её из куска серой холстины. С чувством нежной дружбы, малопонятной окружающим, встречались мы и потом на других колоннах. Как же тут быть с «мерой вещей»?..

В корпусе «штрафники» быстро наладили дежурство, распределили обязанности. У Александры Петровны я выговорила право посылать их подрабатывать в хлеборезку, на кухню, в каптёрку. Они голодно и жадно уничтожали всё, что напоминало еду. Отношения у нас установились вполне доверительные. Готовность ребят сделать барак на два месяца своим домом была заразительна. Изоляция от внешнего мира и молодость стали союзниками их усердия. Чтобы отапливать барак, нам выдавали всё те же пропитанные водой кругляши. Огонь не справлялся с ними. Где-то на свалке я отыскала ржавый топор. Мальчики сделали топорище, мы выставили дозор и начали колоть поленья. Не уследили. «Накрыл» комендант. Привёл вохру. Топор отобрали.

– Кто его принёс?

– Я.

Перебивая меня, Виктор Лунёв закричал:

– Неправда! Это я нашёл топор.

Меня посадили в один изолятор на трое суток, Лунёва – в другой. Ребята караулили, когда меня выведут кормить сына, чтобы вручить сэкономленный ими хлеб, восполнявший штрафные триста граммов. Удивительный это был набор, а не штрафной.

В ту пору мне казалось, что постоянно, без отдыха, надо совершать что-то полезное, доброе, и тогда уцелею и я, и сын, и жизнь. Я получала потом не один треугольник-письмо: «Вы научили меня отличать белое от чёрного». «Если б я не встретил здесь такую сестру, как Вы, я бы погиб». И для меня с сыном это было определяюще важно.

Далеко не всё было идиллией. Появлялись, сменяя друг друга, приходившие с этапом рецидивисты. Страшные. Некий Кондратов обещал непременно меня зарубить топором. Причин не было. Просто – ненависть. К кому придётся.

Моим упованием, моей Надеждой было единственное – сын. Он был и настоящим, и будущим. Я прижимала его к груди, и мир светлел, всё приходило в согласие. Он заливался смехом. Взмахивал ручонками, будто хотел взлететь. Прорезались зубки. И наконец было произнесено заветное слово: «Мама». Настал день, когда Юрик сделал свой первый шаг. Личико стало невероятно серьёзным. Затем рассиялось. Он осознал шаг как собственное деяние, сам же его оценил и остался необычайно доволен собой. Замерев, я шептала ему:

– Ну! Ещё, ещё! Ну! Ко мне!

Глядя мне в глаза, сын заносил ножку на второй шаг и с заливчатым смехом валился прямо мне в руки. Хотелось оповестить об этом весь мир. Я бежала к Ольге Петровне Тарасовой: «Юрик сделал первый шаг!» Возвращаясь в барак, писала сыну письма-дневники, обещая в них: «…мы с тобой будем вместе лазить по деревьям. У нас дома непременно будет рояль и много музыки… Мы с тобой выправим нашего отца…» Филипп в свою очередь подтверждал: «Вот уже полгода, как я один, и в первый раз за свою сознательную жизнь я не могу не претворить в жизнь своей мечты, своих желаний. Жду вас, мои любимые. Вы – моя жизнь».

По колонне пополз слух: собирают дальний этап. Уточняли: в Мариинские лагеря. Смысл перемещений масс заключённых из одной дали в другую уяснить было невозможно. Едва с Севера уходил этап в Сибирь, как сюда из другого «далёка» привозили новые партии. На этот раз я была относительно спокойна, надеясь, что меня обойдёт беда. Знала, что Александра Петровна меня не отдаст.

В этап было назначено много «мамок», закончивших кормить детей. Когда матерей угоняли в этап, детей переправляли в детские дома Коми АССР. Как и где потом можно отыскать ребёнка, не сообщали. В бараке творилось что-то несусветное. Одна из блатных матерей, не желавшая расставаться с ребёнком, разделась донага и, бегая по верхним нарам, сквернословила и клялась, что беременна опять и её обязаны оставить здесь. Пятеро вохровцев, вызвавшихся её поймать, дело своё завершили успешно. Завёрнутую в одеяло женщину унесли в карцер, откуда ещё долго слышались её вопли. Чьим бы ни был человеческий крик, он неизменно переворачивал душу. А если тебя будут отрывать от ребёнка? Что сам будешь делать? Не приведи господь!

Когда в корпус вошли двое из моих опэшников, я делала кому-то внутривенные вливания.

– Сестра, велено срочно отнести вас на носилках в хирургический корпус.

– Что за вздор? Глупые вы придумали шутки.

– Малиновская велела, чтоб мы вас немедленно туда принесли.

Я похолодела. Добровольно включиться в явно недостойную игру не решалась:

– Сейчас пойду выясню, в чём дело.

Но Александра Петровна появилась сама. Подчёркнуто начальственным тоном сказала:

– С тем, что у вас, не шутят. Немедленно на носилки и в хирургию.

Значит, случилось нечто чрезвычайное. Ясно: я в списке на этап. С чувством неодолимого