Я была поражена неуловимостью границ между безумием и нормой. Вспоминала и о конце Яхонтова. Утвердилась в собственном открытии: постоянная психическая неуверенность в себе – тоже болезнь. Почему её не принимают в расчёт?

Я спросила Александру Петровну:

– Агроном, по-вашему, здоров? Мне кажется, ему жить очень плохо.

– Их так мало, кому хорошо… – ответила она.

Значит, не болезнь? С неуверенностью человек должен справляться сам? Александра Петровна не любила отвечать впрямую.

– Пойдёмте! Покажу своих «детей», – сказала однажды.

Я оттягивала визит. Хотелось поворачиваться к солнцу, не к мраку. Но всё-таки согласилась. За высоченным забором стоял двухэтажный деревянный дом, отличавшийся от обычных бараков не только дополнительным этажом, но и тем, что низ дома был опоясан галереей. Возле психкорпуса летом разбивали клумбы. Больные прилежно ухаживали за цветами. Александра Петровна шла по дорожке, и больные провожали её тягучим, полуулыбчивым: «Ма-а-ма…» Особенно много среди больных было прибалтийцев. Некоторые с маниакальной настойчивостью сквернословили по-русски; лица других выражали отрешённость, почти блаженство. Казалось, им в ухо кто-то транслирует дивную музыку, от которой их ничто не может отвлечь. За стеной санитары усмиряли кого-то, бившегося в завываниях от видений ужаса. И беззубая старуха с неестественно прямой спиной ходила взад и вперёд величественным шагом, поскольку мнила себя английской королевой. В кабинете Александры Петровны на стене висела скрипка.

– Вы играете?

– Это для тех, кто умеет.

На столе лежала стопка рисунков: неземные существа, деревья; запутанные, сплетённые в клубок линии; одни носы или рты. «Малиновская – талантище! У неё есть серия потрясающих рассказов», – говорил Александр Осипович. Новеллы о больных? Хотелось попросить прочесть. Но я не решалась. «Не спрашивать! Не выяснять!» – тяготело надо мной повеление, непонятно кем внушённый запрет. Сколь многого в жизни лишила меня эта проклятая боязнь оказаться неделикатной! Только один вопрос я не могла не задать Александре Петровне, находясь под впечатлением от картин этой страшной обители и оттого, что страдала от разлуки с сыном:

– Почему же один уцелевает, пережив десяток катастроф, а другой не осиливает одной беды?

– Зависит от предрасположения психики, – скупо объяснила она.

«Значит, я здорова», – поблагодарила я её мысленно.

* * *

Одно из писем Филиппа глубоко задело меня. «Сколько надо заботы, – писал он, – внимательного, кропотливого ухода, чтобы он (сын) был здоровый, весёлый, сколько надо любовного отношения, чтобы улыбка не сходила с его обаятельного личика. И какой ужас, я представляю себе, был для него там. Поэтому он был такой худенький, больной, с зачатками рахита».

«Больной, с зачатками рахита?» Этого не находил никто. Ни врач, ни сам Филипп, твердивший: «Сколько в нём радости, сколько энергии». Так обретала жизнь «умышленная легенда», которую (это я понимала) уже ничем в дальнейшем нельзя будет оспорить. Для неё имелись формальные основания: лагерь как таковой. Но во имя чего понадобилось пренебрегать правдой? «Ради репутации хорошего отца, спасшего от лагерных условий своего ребёнка», – пыталась я оправдать «подлог» Филиппа.

Испугало ещё одно: меня в письмах становилось всё меньше и меньше. Лишь в конце письма он приписывал: «Ты мне очень понравилась как мать. Я даже не ожидал. У тебя такое огромное чувство материнства, способное подавить все другие чувства. Какая ты полноценная женщина!» Я старалась подавить тревогу, которая то и дело уязвляла: «Ведь Юрику действительно лучше. Главное – это. И они оба меня ждут!» Филипп немедленно исполнил просьбу прислать фотографию сына: «Дорогая мамочка, посмотри, какой я толстенький. Я хочу, чтобы, глядя на меня, пропадало всякое горе и тебе становилось бы хорошо-хорошо. Ф. Писали вместе», – вывел Филипп рукой Юрика.

* * *

Неожиданно меня вызвали к новому начальнику колонны. В кабинете сидели оба, муж и жена. Как и в Урдоме, Ася Арсентьевна работала здесь фармацевтом. Начальник тут же вышел:

– Это я просила позвать вас сюда. Садитесь, Тамара. Будет нелёгкий разговор.

Что-то наплыло, нашло при этих словах. Слёзы уже караулили «разговор».

– Так не пойдёт. Или вы будете мужественной, и тогда мы поговорим. Или разговор не состоится, – сразу поставила условие вольная женщина.

– Буду мужественной… Говорите.

– Я долго не решалась. Советовалась с мужем. Мы оба хорошо к вам относимся, и не хочется, знаете, быть подлецами. Короче, вы должны знать: вашего сына воспитывает Вера Петровна.

– А Ольга Ивановна…

– Ольга Ивановна их домработница, прислуга.

Ася Арсентьевна говорила ещё и ещё… Я отказывалась верить тому, что слышала. Если всё это правда, не клевета, значит кто-то изуверски коварен. Или безумен. А ведь меня предупреждали! Вразумлял в Урдоме Симон: «Они с Верой – два сапога пара… Их связывает верёвочка куда более крепкая, чем его любовь к вам…» Говорил правду Рашид ещё на «Светике». Давал понять в Княжпогосте Илья Евсеевич. Филиппу никто, кроме меня, не верил. Почему верила я? Я мысленно возвращалась к пережитому: он вытащил меня из ада «Светика», так много сделал при рождении сына. Фактически дважды спас мне жизнь… А почему я при этом всегда боялась его? Почему кровь отливала от сердца, когда он появлялся «невзначай»? Откуда такое происходило?

Написала крушащее всё на пути, бессвязное и, безусловно, самое глупое из глупых писем. Филипп тут же ответил: «После десятидневной командировки вернулся и поехал в город на почту за письмом от тебя. Крупные капли холодного пота появились на моём лице и леденящее ощущение разлилось по моему телу, когда я читал его. Какие жуткие вещи ты пишешь. Зачем?.. И тобою было решено, что Юрий будет временно моим квартирантом, это ты подразумеваешь? И ты подозреваешь, что я, осуществляя свои планы, хочу избавиться от тебя? Ты это хочешь сказать? Сумасшедшая! Ты даже пишешь, что я переживаю какое-то счастье с В. П. Слепая! Ты не видишь, что я выполняю только определённый долг, обещание. Безрассудная! Ты не можешь понять, что всё делается только для тебя и для Юрика?

Никогда я ещё не любил тебя так полно, так глубоко, так преданно, так искренне, так вечно, так радостно, так счастливо, как люблю теперь. Как часто я думаю о тебе! Как страстно хочу, чтобы ты, усталая, истерзанная, исстрадавшаяся, бросилась в мои всегда открытые для тебя объятия и в трепетной радости забыла весь мир горя и тревог, чтобы на моей груди ты почувствовала веру в людей, веру в чувство, веру в самоё себя, и ощутила бы мою к тебе любовь, дружбу, защиту, и была бы горда своим счастьем. Если по-настоящему любишь, верь мне и будь сама верна, по-настоящему верна, чтобы сберечь чистоту совести».

Я отшвыривала эти