его. Он остался вне и выше фактического человечества, а вот Иов был обыкновенным человеком, и, следовательно, несправедливость, причиненная ему, а вместе с ним — всему человечеству, может, по божьей праведности, быть заглажена через воплощение бога в эмпирическом человеке. Этот акт искупления производится Параклетом, ибо, как человек страдает в боге, так и бог должен страдать в человеке. Иначе между ними никогда не будет «примирения».

658 Продолжающееся непосредственное воздействие Святого Духа на признаваемое детьми божьими человечество на самом деле означает расширение процесса вочеловечения. Христос, рожденный от Бога Сын, — это первенец, за которым появится неуклонно возрастающее число братьев и сестер. Но они не будут, конечно, ни зачатыми Святым Духом, ни рожденными девой. Это может повредить их метафизическому положению, однако сугубо человеческое происхождение ничуть не угрожает их будущему почетному месту при небесном дворе и не препятствует им творить чудеса. Более низкое происхождение (из класса млекопитающих) не мешает вступать в близкородственные отношения с Богом как отцом и с Христом как «братом». В переносном смысле это даже «кровное родство», ибо они обретают свою долю крови и плоти Христовой; такое приобщение есть нечто гораздо большее, нежели простое усыновление. Подобные существенные изменения в человеческом статусе являются непосредственным результатом искупительного подвига Христа. У спасения, или избавления, имеются разные аспекты, важнейшим среди которых выступает искупление грехов человечества посредством крестной — жертвенной — смерти Христа. Его кровь смывает с нас дурные следы греховности. Он примиряет Бога с человеком и освобождает людей от нависшего над ними рока — гнева Божьего и вечного проклятия. Совершенно очевидно, что подобные представления все еще рисуют Бога-Отца как грозного и потому нуждающегося в задабривании Яхве: мучительная смерть Сына должна давать удовлетворение за некую обиду; Он испытывает побуждение страшно отомстить за некую tort moral. Тут мы снова сталкиваемся с разладом между Создателем мира и его творениями, которые, к досаде Творца, никогда не ведут себя так, как задумывалось. Приблизительно так чувствовал бы себя человек, сумевший вывести какую-нибудь культуру бактерий, которая отказывалась соответствовать его ожиданиям. Он может проклинать судьбу, но вряд ли станет искать причину ошибки в самих бактериях и пытаться подвергнуть их моральной каре. Ясно, что он найдет более подходящую для них питательную среду. Яхве ведет себя по отношению к своим творениям в противоречии со всеми требованиями так называемого «божественного» разума, обладание которым должно отличать человека от животного. К тому же бактериолог может ошибиться в выборе питательной среды, и человеку это простительно, однако всеведущее божество, если только оно обращается к своему всеведению, ошибаться не вправе. Оно исходно снабжает людей толикой сознания и, следовательно, дарит им соответствующую степень свободы воли, но ему надлежит знать, что тем люди ввергаются в искушение, в соблазн опасной самостоятельности. Этот риск был бы не так уж велик, имей человек дело с благим Творцом. Но Яхве не замечает своего сына, Сатану, коварству которого даже сам иногда поддается. Как же может он ожидать, что человек с его ограниченным сознанием и несовершенным знанием справится лучше? Еще он не хочет видеть, что чем больше у человека сознания, тем дальше люди отходят от своих инстинктов, которые, пусть изредка, позволяют прикоснуться к сокровенной мудрости бога, и тем больше подвержены ошибкам. А уж постичь коварство Сатаны им и вовсе не дано, если даже Создатель не может или не хочет сдерживать этого могущественного духа.

10

659 Факт божественной бессознательности проливает нежданный свет на учение о спасении: человечество избавляется не столько от грехов, даже в том случае, когда крещение происходит по всем правилам и тем самым душа полностью отмывается, сколько от страха перед плодами греховности, то есть перед гневом божества. Искупительный подвиг должен, таким образом, спасти человека от страха Божия, что, конечно, возможно лишь там, где вера в любящего Отца, пославшего своего единорожденного Сына для спасения рода людского, вытеснила веру в упрямого Яхве с его склонностями к опасным решениям. Такого рода вера предполагает, впрочем, недостаток рефлексии, или sacrificium intellectus («жертвоприношения интеллекта»), причем сомнительно, чтобы то и другое имело моральные обоснования. Не стоит забывать, что сам Христос учил пускать в рост взятые в долг таланты, а не зарывать их в землю. Не нужно притворяться глупее и бессознательнее, чем мы есть, ибо во всех других отношениях нам заповедано быть трезвомыслящими, критически настроенными и осознавать себя, дабы «не впасть в искушение» и дабы испытывать «духов», что тщатся овладеть нами, «от Бога ли они», — тогда-то мы и сможем познавать ошибки, которые допускаем. Чтобы избежать коварных ловушек Сатаны, потребно даже сверхчеловеческое разумение. Такие обязательства неизбежно обостряют понимание, любовь к истине и позыв к знаниям, каковые, будучи сугубо человеческими добродетелями, могут считаться и проявлениями того Духа, что «все проницает, и глубины Божии». Эти интеллектуальные и моральные способности обладают божественной природой, а потому не могут и не должны ущемляться. Посему путь к наиболее мучительным вызовам долга пролегает именно через соблюдение христианской морали. Таких вызовов избежит лишь тот, кто привык на все смотреть сквозь пальцы. Тот факт, что христианская этика вводит человека в борьбу за душу, говорит в ее пользу. Вызывая неразрешимые конфликты, а вместе с ними и afflictio animae (скорбь душевную), она приближает человека к богопознанию: все противоположности заключены в боге, а потому человек должен взваливать на себя эту ношу. Если он так и поступает, это значит, что бог завладел им во всей своей противоречивости, воплотился в нем. Человек становится сосудом, в который вливается божественный конфликт. Мы по праву связываем идею страдания с состоянием, в котором противоположности мучительным образом сшибаются, но боимся принимать подобное переживание за искупление. Однако нельзя забывать, что великий символ христианской веры — крест, к которому воплощенным страданием прикреплена фигурка Спасителя, — вот уже почти два тысячелетия во всей своей выразительности предстает взорам христиан. Эту картину дополняют образы двух разбойников, из которых один попадает в преисподнюю, а другой входит в рай. Выразить всю противоречивость центрального символа христианства более удачно попросту невозможно. Почему именно этот неизбежный результат психологии христианства должен означать спасение, понять трудно, но тут важно следующее обстоятельство: процесс осознания противоположностей, сколь бы болезненным он ни был, влечет за собой непосредственное ощущение искупления. Это, с одной стороны, избавление от раздражающего состояния глухой и беспомощной бессознательности, а с другой стороны — растущее постижение божественной противоречивости, соучаствовать в которой человек может в том случае, если не станет избегать ранения «мечом разделяющим», то бишь Христом. Именно