Скоро я убедился в собственной глупости. Потому что появилась невыносимая боль. Мне доставляли страдания многочисленные повреждения, я ощущал тяжесть двух человек, удерживающих меня, и даже муравья или какой другой живности, которая ползла сейчас по вонзившимся мне в спину стебелькам осота. И что еще важно: хотя у жертвы, тело которой разделывали кровные, была обрезанная косичка, как у меня, и лицо (то, что от него осталось) тоже напоминало мое собственное, я с трудом узнавал себя. Да, предплечье загрубело от ударов хипбольного мяча, но не так, как мое, и мозоли на коленях казались далеко не такими большими. И потом, я наблюдал за этой сценой неестественным для бесплотного духа образом. Я не парил в воздухе, как это должна делать эктоплазма. Меня прижимали к земле, и я все еще судорожно моргал, поскольку в глаза попали брызги крови и песчинки.

«Это не ты, — сказал я себе. — Да ты прикинь. Это какой-то другой тип. Хотя на нем тоже оленьи пятна…»

Эй. Черт. Что такое с моей грудной клеткой? Я опустил глаза. Один из кровных с помощью миниатюрной обсидиановой бритвы начал меня вскрывать в районе грудины. Он описал удлиненную дугу до ключицы, а потом симметрично прошел вниз с другой стороны, вырезав что-то вроде мандорлы.[561]Кстати, манипуляции производили явно со мной, а не с моим двойником. Изверг подцепил кожу снизу и принялся сдирать ее. А-а-а-а. А-а-а-а. Какая боль! Побои, перец, клизма — ничто в сравнении с этим, о-о-о, ай, это просто невыно-о-о-о-о-си-И-И-И…

С негромким хлопком оторвалась полоска кожи шириной в полдюйма и длиной около четырех. На мгновение кровный поднял ее внутренней стороной ко мне, сверкнули крохотные шаровидные жировые клетки, сквозь них пробивались слабые лучи, и я различил знакомую колонку синих глифов — татуировку, обозначающую хипбольный уровень в девять черепов…

Я что, вырубился? В конечном счете потеря сознания дает несомненные плюсы, как темная энергия. Меня закутали в одеяла — похоже, хлопковые — и связали. Четыре руки перевернули мое тело, и я стал задыхаться от нехватки воздуха. В скатку со мной положили древки копий, думаю, для камуфляжа. И теперь, несмотря на все воспитание Чакала, я и в самом деле заскулил, заплакал, закричал, как некая экзистенциальная Нэнси Керриган: «За что, за что, за что-о-о-о?!?!?!»,[562]раздавленный тем, что я не мертв, что я не призрак, что я все еще в ловушке прошлого, что я не я.

Сначала возник вкус. Вкус материнского молока… А потом хлынул поток ощущений, испытанных в самом раннем младенчестве, можно сказать, довизуального периода, и мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать: эти воспоминания принадлежат не мне, а Чакалу. Его тело тоже никуда не делось — каждый квадратный миллиметр кожи зудел, зудел так, будто под ней были крошки пирога, испеченного парсом,[563]но почесаться не удалось, я еле мог пошевелиться в напитанных жиром пеленах. Свербит и свербит… и тут мучительно защекотало грудь в том месте, где я потерял, пожалуй, не меньше квадратного фута кожи, а потом это сошло на нет, и мое «я» надолго застряло в горле, громадной безводной пустыне Наска. Жажда, жажда, целые века жажды, в течение которых не выпало ни капли дождя. Наконец кто-то открыл мое лицо под яркими солнечными лучами, выдавил в мой рот немного соленой кукурузной каши и снова закутал. Скатываясь по долгой кривой облегчения, я обнаружил, что мой язык распух, как большой засохший маринованный огурец (но все же оставался на своем месте), а лицо покрыто тонким слоем материи, похожей на марлю, и я могу почти нормально дышать. День клонился к вечеру. Несколько носильщиков тащили меня — длинный, узкий сверток — вверх, на восток, в высокогорье, по тропинке, что петляла по склонам холмов, через висячие мосты, вдоль журчащих ручьев.

На кой ляд им нужно меня спасать?

Гарпии хотели одурачить другие великодомы. Тут бы и делу конец. Дескать, пусть в Ише думают, будто я мертв. Ну и прекрасно. 2 Драгоценный Череп смягчился и решил, что я пригожусь ему. Он хочет сохранить мне жизнь.

Видно, бакаб рассчитал время охоты, чтобы оно совпало с часом предсказанного мной извержения.

Ну-ка, ну-ка. У меня как раз есть минуточка, надо поразмыслить. Согласитесь, какой смысл бравым ребятам играть в протопейнтбол, если небо вот-вот упадет на них. Если бы они знали об этом, то сидели бы дома, сутулясь перед иконами и моля своих презренных богов сжалиться.

Значит, случилось вот что: старина 2ДЧ сообразил, что моя оценка времени извержения точнее пророчеств местных геомантеров. Если только они вообще что-то предсказали. Может, он просто наврал мне на этот счет. Кхе. Так или иначе, старикан скумекал: большой взрыв произойдет раньше расписания (да и население не ожидало такого тарарама, наверное, думали, будет пара хлопков и огоньков на горизонте), а потому быстренько устроил оленьи бега. Все закрутилось около четырех часов ночи двадцать седьмого. И когда грохнуло, кровные, участвовавшие в охоте, струхнули. Одни только Гарпии знали об извержении и среди всеобщей сумятицы подсунули вместо меня подсадную утку для освежевания. Поэтому-то они и срезали полоску с хипбольной татуировкой… Ее не могли подделать и пришили на кожу того, другого, постаравшись скрыть шов.

Ладно, похоже на правду. Значит, Хун Шок, кровный из дома Гарпии с приятным округлым лицом, специально промазал, бросая копье с четырех шагов. И поэтому он со товарищи шел за мной по пятам, ничего не предпринимая. Они не выпускали меня из вида в течение всей охоты, стерегли меня… а что случилось бы, достанься я другому клану? Может, у них был план подменить меня позднее?.. Или Гарпии бросили бы меня?

Сволочи. Впрочем, они ведь этого не сделали.

Ну так что, правильно я все это расчухал или нет? Я предсказал извержение куда точнее, чем их ведуны. Неужели благодаря этому я обрел тут какой-то статус?

Дорога была довольно многолюдной, по ней тянулись длинные пешие караваны, впереди и сзади них тявкали собаки, посыльные спешили то в одну, то в другую сторону, погромыхивая своими маракасами.[564]Чакал уловил что-то настораживающее в этом звуке, словно беженцы торопились побыстрее вернуться домой. Тревожно кричали яканы и стрижи — извержение сбило их с толку. Чакал по этим звукам определил, что вскоре наступят сумерки. Носильщики пошли медленнее. Пару раз тюк со мной передавали из рук в руки, словно каноэ. Потом меня понесли вертикально, привязав к доске; здесь было много тени и мало солнца. Народу вокруг поубавилось, и носильщики затянули что-то вроде розария,[565]перечисляя непритязательные имена своих предков. В беззаботной песенке, которую обычно пели, чтобы легче работалось, слышалось напряжение. Она звучала как заклинание против гоблинов. Время от времени меня щупали, проверяя, дышу ли я. Иногда мы останавливались, и один из приготовителей отодвигал марлю с моего лица, вытаскивал хлопчатый кляп. А потом, прежде чем я успевал вякнуть, выплевывал мне в рот то сногсшибательное пойло, которым они меня подпитывали, — у него был вкус крепкого б’алче’, но действовало оно как гидроморфон,[566]— а потом подтирали мне нос, снова засовывали кляп и закрывали лицо. Наконец им, видимо, понадобилось перехватить тюк поудобнее (или мы оказались в достаточно уединенном месте), потому что меня положили на землю и развернули. Повеяло прохладой. С моих глаз сняли повязку, и я уставился в безоблачное небо.