Дверь не открывалась, я дергал за нее. Как так. Только что же в голове был взрыв, но ничего не произошло. Я не умер. У меня же давление под двести сейчас. А мне похуй, мне можно голову отрезать, а я буду ходить.

После этого мне дали пижаму и вкололи галоперидол. Здоровенный санитар держал меня, а милая тетенька вколола мне ударную дозу прямо в очко.

Я забрал укулеле у Светы и катался с ним по друзьям. Я застрял в гостях у Саши Тананова, оператора, с которым мы снимали «Холодно», «Русский лес» и «Арбузные корки». Короче, я почти не спал и делал параллельно сто проектов. Потом пошел в магазин и вообще забыл все. Я не понимал ни языка, ни реальности, ничего. В одной руке у меня была бутылка вина. В другой упаковка станков для бритья.

– Ээээуууафывафвыа? – сказал я какому-то мужику.

Тот отшатнулся от меня. Я не понял, что это значит. Замахнулся бутылкой, потом станками. Вдруг я почувствовал, что мужик меня сейчас убьет. Он пошел на меня, схватил за грудки. Я прочитал его мысли, понял, что единственное, что меня сейчас спасет, это фраза:

– Я защекан!

Я повторил это несколько раз, пока мужик брезгливо не попятился от меня.

– Да! Да! Защекан! Я защекан!

Он совсем исчез. Думаю, что я даже не расплатился.

Мое заклинание подействовало и на кассе. Даже охрана побрезговала трогать. Оказался на улице. Там я доебался до гастарбайтеров, они встали в круг. Слушали, но потом не выдержали и отпиздили до смерти, после чего я очнулся опять у Саши Тананова на улице 1905 года. Там у меня было место автосохранения. Я смыл с себя кровь, потом встал посреди кухни и начал мотать пальцами, выкручивать суставы. Я заставлял свое тело переживать негативный опыт в обратном направлении. Скидывал последние дни с него, а еще избавлялся от солей, старых ран и прочего. Соседи Саши были кинематографистами, насмотрелись всякого, не обращали никакого внимания. Ну подумаешь мертвый человек стоит посреди кухни выкручивая конечности бормоча что-то так понемногу превращается в живого наверное наркоты съел или влюбился.

На сорок дней Марат пришел ко мне ночью. Я знал, что он рядом, он стоял за спиной. Между сном и явью он попробовал забраться мне в башку.

– Отец, ты мертв, а я жив. Извиняй, не согласен, – тихонько бормотал я, чтобы не разбудить Костю.

– Сынок, придется. Иначе никак.

Так вот зачем ты впарил мне эту книгу «Американская пустыня»? Хотел воскреснуть через мое тело? Программировал меня?

– Сынок, я чувствовал, но не знал. Так было надо.

Я долго сопротивлялся. Но потом сделал разметку и выделил ему некоторые помещения. Живи, отец. Но не командуй. Будешь командовать, отправишься обратно в ад.

– Спасибо, сынок, – ответил он. – Думаю, что и на твоем корабле мы будем проплывать его не раз.

Вдруг я увидел некоторое объяснение, как будто странное знание вошло в меня: «Я не хотел тебя травмировать, не хотел, чтобы между нами была пропасть в целое поколение, типа как между отцом и сыном, поэтому скинул семь лет, прости, сынок, ты такой был честный, такой принципиальный, конечно, подташнивало от этого, но я даже испугался». Травмировать? Что за няшная милота, отец отец? Ну скинул и скинул. Все равно ведь мы никогда друг друга не называли иначе: отец и сынок. Вот так ирония.

Для меня всегда странно, если люди начинают бояться голосов. Некоторые кричат и просят дать им таблеток. Видел я одного в больнице, который бился головой о стену, заглушая голоса. К счастью, я теперь слышу по большей части голос Марата. Я слышал его смех, когда писал вторую часть «Рутины». Чувствовал его внимание, когда доходил до курсивов в третьей части. Марат поправлял меня, иногда даже обижался.

– Вот оно какое, воскрешение. Твое воскрешение.

Иногда он быстро прочитывает, что я пишу, а иногда игнорирует мой текст. Думаю, что про похороны придется писать отдельную повесть. Пока эта тема мне не по зубам.

Несколько дней никакой работы не было. Я выходил на заледеневший пустырь, обливался холодной водой. Стоял, глядя на гусиную кожу, – дышал и жил. Пустая трасса уходила в бесконечность. Редкая птица, звук ветра, звезды или холодное солнце – мертвый мир. Возвращался в штаб, в одиночестве прыгал, согревался, растирался и одевался. Включал и выключал обогреватели, подметал и так почти чистый пол, заваривал пакетированный чай, варил для себя и пленников завтрак: овсяную кашу или смесь из пяти злаков, добавлял соленый арахис или какой-то фруктово-ореховый коктейль из пластиковой упаковки или же крошил печенье «Орео». Свежих фруктов и овощей в наличии не имелось. Здесь раньше была заправка, на складе еще оставалось достаточно сладостей, до которых я не большой любитель, и жалеть я не видел смысла. На обед и вечером давал им столько, сколько они хотели. Эти люди не пытались убежать, не пытались сопротивляться, не вели себя грубо, не портили мне жизнь. Они были сломлены, и я не видел смысла издеваться над ними, скорее, хотел скрасить их обреченное существование. Книги я уже перечитал несколько раз, интернета не было. Мне нельзя было общаться с пленными, поэтому я давал им еду, потом забирал посуду, мыл тарелки в туалете для персонала (пленные были заперты в большой уборной для посетителей), сидел на месте продавца, закинув ноги на кассовый аппарат, вспоминал стихи. Мне удалось вспомнить «Облако в штанах», которое я выучил в школе, потом часть поэмы «Флейта-позвоночник», письмо Онегина к Татьяне, фрагменты Тютчева, Блока, стихи Варлама Шаламова, несколько верлибров из «Стихов последней ночи на земле», переводы Тумаса Транстремера. Я выписывал чужие стихи на бумагу для чеков. Иногда брал фрагмент одного стиха и прилеплял к другому. Пистолет всегда был наготове.

Мобильник зазвонил. Я включил его и молча приложил к уху.

– Одного сегодня к обеду.

– Которого? – спросил я.

– Любого. Еще вопросы есть?

– Нет, товарищ, – горько усмехнулся я.

– Влагалище. Не унывай, не ты первый, не ты последний.

Мне пришлось использовать стихотворение как считалочку. Но я не мог показывать на них пальцем, поэтому сделал это заранее, перед дверью. Вообразил себе их: семь человек, я не знаю, как там они расположились внутри. Допустим, я бы вошел и начал отсчет с первого слева. Так даже проще: я не вижу лица. «У меня – в сердце – есть – синяя – птица…» Закончив счет, я открыл дверь. Мой взгляд и его взгляд встретились, третий слева. Он сидел на лавочке и сразу все понял. Он встал.

– За мной?

Я подождал, пока он выйдет, и закрыл дверь на ключ. Он застыл посреди торгового зала.

– Хочешь что-нибудь?

– Нет.