В шестой строфе читаем: гость приходит за гость – это структурная модель фразеологизмов типа слово зá слово – о последовательности появления чего-либо. Глаголы в повторе и споришься, споришься, споришься воспринимаются как формы из социального просторечия. Формы типа играется, убирается (в комнате) – употребляют, когда говорят о действии, совершаемом в интересах деятеля. Но, кроме того, в литературном языке есть глагол спориться со значением ‘удаваться, быть успешным’ – в выражении дело спорится.

В строке Но хороший зуб не любое теряет животное – обыгрывается частичная синонимия слов любой и каждый.

Во фрагменте Ну и пусть получает себе слово себе употреблено и как частица (ср.: что он себе думает?), и как местоимение дательного падежа, указывающее на адресата.

Тавтологические сочетания разговор говорить и беседа беседовать иконически обозначают неподвижность, отсутствие динамики и отсутствие результата действия. Сочетание беседа беседовать подобно северно-русским диалектным оборотам с именительным объекта при переходных глаголах (типа трава косить, рыба ловить – о таких конструкциях см., напр.: Кузьмина, Немченко 1964).

В седьмой строфе из‐за того, что автор не склоняет слово место, могут происходить такие грамматические сдвиги: слово мало проявляет себя не только как безличный предикатив, но и как краткое прилагательное (здесь можно видеть архаическую грамматику); слово место в сочетании место хватает проявляет себя как подлежащее, а глагол хватает из безличного преобразуется в личный (‘место хватает стрелу, гарпун, браслет, бусы’, т. е. эти предметы принадлежат этому месту; ‘место заставляет плакать, смеяться, делать, думать’, ‘место заставляет оставаться самим собой’): место у правильный мало, но место хватает. / Место хватает стрела лететь вслед за птица. / Место хватает гарпун нестись вслед за рыба. / Место хватает браслет бренчать на запястье.

Итак, грамматический эксперимент с частичной утратой форм склонения и спряжения показал, что эта утрата, как правило, компенсируется возможностью разных толкований в пределах предложения, высказывания и всего текста. Слова, оставшиеся без морфологических показателей, попадают в пространство грамматической неопределенности, затем адаптируются в контексте и вступают в новые связи, чему способствует грамматическая полисемия и омонимия флексий, заложенная в системе русского языка. То есть грамматические значения, вместо того чтобы устраняться, множатся. Парадоксальным образом недостаточность контекстуальных грамматических показателей функционально приравнивается к системной избыточности тех показателей, которые все же внесены в текст. Парадокс находит свое выражение в многочисленных оксюморонах.

Вслед за грамматической деформацией происходят сдвиги и в лексической семантике. Таким образом, деграмматикализация слова компенсируется его гиперсемантизацией. В результате значительно повышается лабильность языковых единиц, что приходит в противоречие с образами неподвижности.

Несомненно, в этом тексте концептуализируются начальные формы слов – именительный падеж существительных и прилагательных, инфинитивы[1421].

Вероятно, автономизация именительного падежа в чем-то существенном подобна автономизации инфинитива:

ИП [инфинитивное письмо. – Л. З.] <…> трактует о некой виртуальной реальности, о мыслимом инобытии субъекта, колеблющегося между лирическим «я» и «Другим» – то возвышенно-идеальным, то сатирически или иронически сниженным, а то и вообще неодушевленным. Мерцающее стирание граней между реальным и виртуальным, (перво)личным и неопределенно-личным, субъектом и окружением, глагольностью и безглагольностью – конструктивный принцип ИП, его основной тропологический ход, его поэтический raison d’ être (Жолковский 2005: 444–445).

В стихотворении Евгения Клюева тоже наблюдается «мерцающее стирание граней между реальным и виртуальным», отношения между предметами, природой, людьми, понятиями предстают то определенными, то неопределенными, в современных языковых единицах мерцают древние слова и формы. Это существенно для понимания текста о племени, живущем вдали от цивилизации, сохранившем первобытные представления о мире.

Описание мировосприятия этого племени соотнесено с утопией[1422] как вымышленно счастливым местом обитания людей, как местом с застывшим временем: Правильный, он всегда остается на месте <…> Это такое правильное приволье, / это такая правильная свобода.

И те языковые ограничения, которые описывает и частично воспроизводит Евгений Клюев, парадоксальным образом предстают языковой свободой и языковым привольем.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю.

А. С. Пушкин

В этой книге затронуты далеко не все явления русской грамматики в ее динамике, представленные современной поэзией: неисчерпаемы и грамматика, и поэзия, есть немало альтернатив восприятия текстов.

Свойства языковых единиц формируются в поэзии сложным сплетением различных авторских и читательских ассоциаций. Естественно, языковой опыт, вкусы и чувство языка у авторов стихов и читателей не могут полностью совпадать, но поэты нередко направляют внимание читателей, тем более читателей-лингвистов на такие свойства языка, которые становятся заметными именно благодаря поэтической специфике текстов.

Тот материал, который здесь исследован, показывает, что грамматика в ее разнообразных нюансах и противоречиях является объектом постоянного внимания и экспериментов у многих современных поэтов.

Сравнительное изучение родственных, в частности славянских языков, диалектов, разных функциональных стилей убеждает в том, что история языка каждого народа сама по себе является грандиозным языковым экспериментом. Во все времена шли преобразования, и было много разнообразных возможностей эволюции, из которых только небольшая часть осуществлена в каждом из литературных языков. Разные результаты преобразований в родственных языках хорошо демонстрируют и потенциальные, но нереализованные возможности каждого из них.

Поэзия – тоже некий параллельный мир языка, в котором оказываются востребованными потенциальные свойства слов и форм – в ретроспективе и в перспективе.

Поэты – люди особенно чувствительные к языку, к его устройству и возможностям, а современная поэтическая культура, во многом ориентированная на выражение необычного восприятия мира, допускает и поощряет вольное обращение со всеми языковыми знаками, в том числе и с грамматическими.

Многочисленные грамматические аномалии в современной поэзии показывают высокую степень художественной мотивации отступлений от нормы.

Нетривиальное употребление грамматических форм и конструкций со всей очевидностью подтверждает слова Эжена Косериу:

В известном смысле, даже когда речь идет о языках, закрепленных литературой и имеющих фиксированную норму, все то, что в обычных грамматиках обозначается как «другая возможность» или «исключение», является отражением диахронического в синхроническом – либо как становление какой-нибудь новой особенности, либо как сохранение старой – и представляет собой «критическую точку» реализованной системы (Косериу 2001: 87).

Т. М. Николаева, называя это скрытой памятью языка, писала:

Предполагается для синхронного состояния, что все языковые воплощения одной и той же единицы языка, лексемы, например, диктуются ее современным обликом. Переход к иному виду ее манифестации, воплощению на другом языковом уровне, неожиданно показывает, что возникает облик предшествующего «далекого» периода (Николаева 2013: 15).

Разнообразные отклонения от нормы в современной поэзии во многих случаях обусловлены непоследовательной системной организацией грамматических категорий, противоречиями между грамматикой и лексикой, между грамматической формой и ее предметной отнесенностью, между синтагматикой и парадигматикой, системой и нормой.

Источником и средством художественной выразительности является вариантность форм (кодифицированная, стилистически дифференцированная и потенциальная).

Современная поэзия находит средства выразительности и в истории языка – не воспроизводя фразеологизированные реликты, а, напротив, освобождая архаические явления языка от фразеологической связанности и преодолевая лексическую ограниченность форм, что подтверждает слова Эрнста Кассирера: «Лишь то, к чему каким-либо образом прикасается внутренняя активность, что представляется ей „значимым“, получает и в языке печать значения» (Кассирер 2001: 226).

Грамматической неологии способствует специфика поэтического текста с его повышенной ассоциативностью, максимально актуализирующей системные отношения языка – и при создании, и при восприятии текстов. При этом очень существенна роль рифмы и ритма. Для поэтов рифменное и ритмическое подобие слов и форм являются проявлением системных связей языковых единиц не меньше, чем парадигмы частей речи, синонимия и антонимия. Поэтому не случайно, что в верлибрах гораздо меньше отклонений от грамматической нормы, чем в рифмованных и ритмизованных стихах. Динамические явления грамматики часто